История закончилась. Забудьте

Михаил БОЙЦОВ
кандидат исторических наук

А.Дюрер. "Рыцарь, смерть и дьявол". 1513 г.

Какое будущее ожидает историческое знание в эпоху глобализации? Точно этого, разумеется, никто предсказать не может, однако о некоторых важных тенденциях, пожалуй, уже вполне можно говорить. Главная из них (и для историков, безусловно, огорчительная) состоит в том, что складывающийся постепенно единый мир, похоже, вообще не будет нуждаться в истории. Или, выражаясь осторожнее, он не будет нуждаться в тех видах истории, которые нам столь привычны и дороги.

Всякая историческая картина служит, как думается, прежде всего самоидентификации определенного сообщества, выявлению его отличия от сообществ иных. Нет истории без сообществ и нет сообществ без истории. Это означает, что тот или иной образ прошлого живет лишь постольку, поскольку его "носителем" является некая более или менее сплоченная группа, а сама эта группа складывается, выстраивая общую концепцию своего происхождения, отличающего "нас" от "чужих". Распад такой группы приводит либо к исчезновению, либо (если повезет) к антикваризации его специфического видения прошлого. Памятью той или иной глубины и охвата могут в зависимости от обстоятельств обладать самые разные сообщества, например, монастырь, город, княжество, империя. Но также и княжеская дружина, университетская корпорация, художественная школа, деревенская община, мафиозный клан, заводская бригада, шайка пиратов, братство последователей пророка... Как только эта память начинает "рассказываться" в устной, письменной или иной (например, сценической) форме, можно говорить об истории. Если техника фиксации такого рассказа более или менее надежна, у соответствующей картины прошлого есть шансы пережить "свое" сообщество, антикваризировавшись, и со временем, может быть, стать объектом изучения. Если нет, она пропадет бесследно, как исчезло уже множество картин минувшего, о былом существовании которых мы сегодня уже и не подозреваем.

На протяжении ряда последних столетий доминирующим видом сообществ, нуждавшихся в общем прошлом и весьма активно занимавшихся созданием такого прошлого, были нации-государства. Медленно начав складываться c XIV века, они постепенно поглотили едва ли не все предшествующие человеческие объединения вместе с их собственными представлениями о минувшем и специфическими стратегиями как воспоминания, так и забвения. Конечно, немало особых "групп памяти" всегда сохранялось и в недрах национальных государств, но истории, "рассказывавшиеся" в таких группах, были едва различимы на фоне громкого "национального" исторического повествования. Партикулярные групповые идентификации были к XIX веку почти полностью подчинены идентификации национальной, задававшей важнейшие параметры отличия "нас" от "них".

Когда же вполне сложится грядущее глобальное сообщество, оно сможет себя противопоставлять разве что марсианам, потому что на планете Земля для него не останется никаких "других". Разумеется, это весьма далекая перспектива, однако брать в расчет ее приходится уже сейчас, и еще больше - сам обозначившийся вектор движения. Для глобального общества история Канады, Нигерии или Китая будет иметь не больше смысла, чем для нас сегодня - история Ура: последняя хоть и занимает мысли и время нескольких знатоков-антикваров, но не имеет никакого общественного звучания.

У человечества как целого долго не было вообще никакой общей памяти - она начала медленно складываться только в эпоху мировых войн. Поэтому история в глобальном сообществе должна рисоваться прежде всего как отрицание и преодоление национальных, региональных и культурных историй, как история построения единой планетарной цивилизации и как обоснование того, почему в этой цивилизации власть и ресурсы распределяются именно так, как они распределяются, а не как-нибудь иначе. Рассказ в традиционном стиле о возникновении и развитии ближне- и дальневосточных, африканских, американских, европейских культур оказывается не только "идеологически" вредным, но и технически невозможным. Ведь любое самое беглое, но сколько-нибудь последовательное (а тем более еще и политкорректное) описание всех этих "исторических корней" будет несостоятельным уже по дидактическим и литературным основаниям: в нем придется прослеживать столько малосвязанных между собой "сюжетных линий", что на это уйдет недопустимо много и слов, и времени.

К тому же все усилия окажутся напрасными, потому что эта монотонная "партикулярная история" будет и не историей вовсе, а только предысторией. Саму же историю глобального общества логично будет ограничить описанием "наднациональных" явлений (таких, как миграции, распространение технологических новшеств или, скажем, пандемия чумы в середине XIV века, захватившая всю Евразию) и шагов по объединению мира. Примерно в этом направлении уже и сегодня движутся сторонники так называемой "новой глобальной истории". Вероятно, для периода, предшествовавшего Великим географическим открытиям, придется ограничиться кратким перечислением основных цивилизаций и упоминанием случаев спорадических контактов между ними. Куда больше внимания надо будет, естественно, уделить процессу мировой интеграции с конца XV по конец XX века. Но главное место в курсе истории глобального общества наверняка займет период, начавшийся примерно на рубеже XX и XXI веков, поскольку именно на него придется большинство значительных событий такой истории - то есть истории, которая для нас и не история вовсе.

Естественно, что "глобальный" взгляд на прошлое неизбежно должен упускать из виду индивидуальные особенности культур и целых цивилизаций, "не замечать" многих различий в их исторических судьбах. Идею исходного своеобразия отдельного придется принести в жертву идее постепенной конвергенции в единое, и история как знание о единичном окажется подчинена знанию об общем.

Нечто слегка похожее имело место в советскую пору, когда "всеобщая история" строилась на редуцировании естественного своеобразия разных культур. Под "шелухой" событий, имен и дат угадывалось "главное содержание" истории - и оно было примерно тем же, что в Испании, что Монголии, что у майя, что у арабов, заключаясь, во-первых, в процессе социальной дифференциации, а во-вторых, в трениях между возникавшими в ходе этой дифференциации общественными группами. Тем самым все не поддающееся охвату единым взором многообразие исторического мира сводилось к паре простых социологических закономерностей. Что-то сходное, вероятно, должно случиться и с будущей "всемирной историей", только "категории предпочтения" будут другими - не разделение и конфликт, а, напротив, соединение и снятие конфликтов.

Итак, самые основания "устройства прошлого" в глобальном обществе будут, судя по первым намекам, решительно отличаться от привычных нам - и по хронологическим предпочтениям, и по отбору материала, и по тому, как "отрегулирован" баланс между единичным и общим.

* * *

Нынешний государственный чиновник должен по определению быть носителем национальной культуры, а значит (наряду со всем прочим), образа национального прошлого. Такое "наполнение" сознания не только не рассматривается как препятствие для успешного выполнения чиновником его функций, но, напротив, всячески приветствуется в качестве важнейшей предпосылки как для успеха его служебной деятельности, так и для его личного успеха. Соответственно государственные образовательные учреждения издавна настроены на закладывание в головы своих выпускников именно таких "наполнителей". В противоположность правительственному чиновнику сотрудник крупной международной "геоцентрической" компании (вроде "Шелл") или организации (вроде Гринпис) наиболее эффективен тогда, когда максимально утрачивает свое культурное своеобразие и действует не по нормам собственной культуры, а по универсальным "технологическим" правилам. Руководству такой компании или организации меньше всего интересно, взрастал ли ее работник на стихах Шиллера, поучениях Конфуция или же романах Маркеса - главное, чтобы он работал с не меньшей эффективностью, чем остальные.

Более того, дабы, упаси боже, не помешать хоть чем-нибудь деятельности корпорации, культурную особость ее работников лучше бы как можно сильнее редуцировать. Правда, временами и она может оказаться на какое-то время востребованной - скажем, при проникновении компании на новый для нее и притом специфически культурно окрашенный рынок. Но во всем, что не относится к этой конкретной задаче, лояльному менеджеру исторические знания излишни (если, конечно, они не относятся к истории самой корпорации). Никто, конечно, не запретит ему читать книжки по истории, более того, он вправе при желании посвящать им все свободное время. Но такое занятие признается за ним лишь в качестве хобби, относится к сфере частной жизни и не может влиять на принятие им решений на рабочем месте.

В эпоху глобализации история не только не нужна - она мешает . Ведь доминирующая форма исторического знания сейчас - это все еще история национальная. Ей, разумеется, вовсе не обязательно присутствовать "целиком" в каждой книжке по истории - достаточно, что она все еще задает параметры мышления едва ли не большинства историков - даже тогда, когда они работают над сугубо частными (и с виду совсем не "национальными") темами. Однако национальные истории (и даже отдельные их осколки) опасны - они строятся сплошь и рядом на застарелых претензиях к "другим" и восхвалениях "своих" исключительных достоинств. Всякая нация, если поверить на слово ее школьным учебникам, всегда была окружена завистливыми и злобными соседями, доставлявшими ей, столь талантливой и миролюбивой, множество неприятностей. Принеся неслыханные жертвы на алтарь справедливости и прочих нравственных идеалов, ей в конечном счете удавалось в героической борьбе одолеть врагов и открыть путь к ее нынешнему (или же ожидаемому в самом ближайшем будущем) расцвету.

Идентичность, создаваемая такой версией прошлого, строится на конфликте и потому доставляет много хлопот уже сегодня, не говоря уже о том, что будет завтра. На эффективности работы международной корпорации может сказаться лишь отрицательно, если ее вице-президент - француз будет недолюбливать вице-президента - британца за то, что англичане сожгли когда-то Жанну д'Арк. Примеры можно привести и куда менее комичные - стоит лишь представить себе в качестве "разнокультурной" пары сотрудников поляка и немца, серба и албанца, еврея и араба... В данном случае история явно мешает получать прибыль, а это значит, что в высших целях открытия рынков и роста экономики историю требуется как можно скорее забыть.

Способы облегчения тягостного воздействия памяти известны и используются давно - пожалуй, даже испокон веков. Но в последнее время изобретается особенно много способов смягчения или нейтрализации прошлого, преодоления его, освобождения от него и, наконец, его забвения. Одним из самых парадоксальных, хотя, кажется, еще недостаточно осмысленных культурологами в этом плане, является, как ни странно, создание мемориалов. Мемориалы вроде бы призваны поддерживать актуальность минувшего, но в случаях, особенно травмирующих сознание, они и словно "всасывают" память о трагедиях в себя, локализуя ее в своих стенах и тем самым отчасти "приручая". Посещая мемориал, человек испытывает сильнейшее потрясение, но вне его позволяет себе вытеснить тревожащее совесть коллективное воспоминание к самому краю сознания и за этот край. Мемориал становится тем самым не только "местом памяти" по Пьеру Нора (а таковым он, разумеется, тоже остается), но и "местом изоляции" травмирующих воспоминаний.

Создание и поддержание мемориалов - это уже сравнительно давняя практика обращения с неудобной памятью - и практика весьма сложная. Если же вернуться к новейшим, порожденным глобализацией, и притом сравнительно простым, то об одном из них можно то и дело услышать из выпусков новостей. Он состоит в том, что главы тех или иных государств приносят официальные извинения соседним нациям за страдания, причиненные им в прошлом. Полное ли удовлетворение вызывают такие демарши или нет, оценить со стороны трудно, но поскольку они приветствуются, потребность в них есть, несмотря на всю очевидную формальность таких шагов. Скорейшее "преодоление прошлого" с помощью того или иного символического жеста оказывается в сегодняшнем мире насущнейшей необходимостью - и притом по причинам отнюдь не одного лишь морального свойства. Ведь от успеха "забывания" зависит привлечение инвестиций и открытие новых рынков - аргументы решающие во всеобщем мировом соревновании.

В этом отношении сегодняшняя ситуация противоположна той, что была в XIX веке, когда для приобретения и закрепления за собой рынков необходимо было задействовать мощь национального государства и не в последнюю очередь его вооруженные силы. Естественно, что в те времена ни о каком забвении национальных историй и речи идти не могло - напротив, эти истории следовало рассказывать вновь и вновь. Теперь же, боюсь, одними извинениями дело не ограничится - на повестку дня всерьез выходит деконструкция национальных историй со всеми их претензиями к "другим" и обоснованиями собственных исключительных достоинств. Как от обид и претензий, так и от самовосхвалений в нынешнем мире явно становится мало пользы.

"Национальные" истории (как и любые иные картины прошлого) не просто сосуществуют, они то и дело сталкиваются, вступают в конфликты друг с другом, нередко непримиримые. В XIX веке "немецкая" картина прошлого очевидно противостояла "французской", но обычный немец или француз мог и не догадываться о возможности альтернативного взгляда на минувшее: национальное государство в пределах своих границ успешно сохраняло монополию на "рассказывание истории". Сегодня с усилением мобильности людей и развитием средств коммуникации столкновения между разными образами прошлого несопоставимо участились, спустившись до уровня сознания рядового обывателя. Серба трудно "уберечь" от встречи с хорватской трактовкой прошлого, как и наоборот. Это многократно усиливает заряд конфликтности, содержащийся в национальной истории, ее способность ссорить людей. Опять выходит, что национальные истории старого типа крайне вредны для экономической интеграции. Деконструкция национальных историй начинается обычно с их релятивирования. Когда "Евроклио" - европейская организация преподавателей истории - настаивает на таком включении "иных" точек зрения в школьные учебники (скажем, "хорватской правды" в сербские учебники), чтобы "чужие" мнения вызывали понимание, а то и сочувствие, она открывает путь именно для деконструкции национальных картин минувшего. Здесь конфронтация противостоящих образов прошлого заменяется диалогом между ними. Но "наша" картина прошлого может быть только монологичной, любой диалог с "другим" постепенно трансформирует и ее саму, и, соответственно, задаваемое "ей" сообщество, подвигая их к новому качественному состоянию.

Хотя Россия отнюдь не лидирует по темпам интеграции в общемировое пространство, и в нашей национальной истории сомнительных, а то и "мешающих" суждений и оценок с каждым годом проступает все больше, притом относятся они не только к недавним десятилетиям, но, что интереснее, и к далекому прошлому. Приведу пример, лежащий на поверхности. В рассказе о русском Средневековье исключительная символическая роль по традиции отводится двум эпохальным битвам: на Чудском озере и на Куликовом поле. Порой их даже относят к числу величайших сражений европейской (да, кажется, и не только лишь европейской) истории, а то рисуют просто космическими столкновениями сил добра и зла.

Насколько хорошо обе эти битвы структурировали когда-то нашу картину минувшего, настолько же "неудобными" становятся они теперь. О Куликовской битве речь пойдет чуть позже, пока же остановимся на Ледовом побоище. Оно прекрасно "работало" и в Первую мировую войну, и во Вторую, и в послевоенные десятилетия - как наглядная иллюстрация извечности агрессивных замыслов немцев, их стремления поработить славянский мир (или - в более поздней трактовке - страны соцсодружества) вообще и русские земли (или, соответственно, СССР) в частности. "История учит", что этому темному стремлению успешно противопоставить можно, естественно, только мощный отпор русских воинов.

Какая польза от такого антинемецкого пафоса в нынешних условиях, когда Германия уже давно является нашим главным и самым перспективным партнером в Европе, а русскоговорящих там живет уже пара миллионов человек? Из идеи, еще совсем недавно сплачивавшей всю нацию, Ледовое побоище на наших глазах спустилось до уровня идеи, так сказать, "партийной": громче всех славят Александра Невского сейчас те, кто считает жизненно необходимым защищать православную Россию от извечного натиска католицизма (но уже не Германии!), кто категорически против ее интеграции с Западом и ожидает в обозримом будущем нападения на нее НАТО. Понятно, что представителям противоположной партии - либералам-западникам - того и гляди захочется покуситься на славную страницу отечественной истории и начать всячески принижать историческое значение победы новгородского князя. Так что на льду Чудского озера еще, вероятно, будут происходить историко-политические баталии. Чем они закончатся, зависит, конечно, от пути, по которому будет в ближайшем будущем двигаться страна. Однако сейчас занятно само по себе уже то, что всего лет за двадцать Ледовое побоище успело без академических дискуссий незаметно превратиться из безусловного национального символа в символ оспариваемый и рискует вскоре совершенно десимволизироваться.

* * *

Трудности, переживаемые сейчас национальными историями, вызваны не только "внешним" натиском глобализации, но и проявившейся в самих этих образах прошлого "внутренней" болезнью - их собственная способность задавать самоидентификацию сообществ за последние десятилетия явно понизилась. Виной тому преступления, совершенные национальными государствами в XX веке, - преступления, стоившие человечеству многих миллионов жизней. Национальная история писалась в XIX веке с тем, чтобы пробудить гордость за свою нацию. В XX веке национальные истории начали вызывать стыд. Легко "своей" историей гордиться, но крайне трудно принимать на себя груз ответственности за совершенное в прошлом зло. Поэтому самоидентификация через историю происходит сейчас куда сложнее, чем полторы сотни лет назад.

Обязан ли немец, родившийся в 1980-е годы, ощущать себя ответственным за деяния нацистского правительства его страны? В идеале, наверное, должен, как и его российский сверстник - за преступления сталинизма. И наверняка всегда будет много таких немцев, русских, американцев и любых иных, кто сможет брать на свои плечи груз грехов предков. Согласимся, однако, что требовать такой нравственной самоотверженности от каждого (или даже каждого сотого) было бы нереалистично. Между тем без неприятных поисков хоть каких-то решений трудных моральных проблем при обращении к "своему" национальному прошлому ныне не обойтись. "Хорошая" (в прагматическом отношении) идентичность - это идентичность комфортная, а та, что вызывает постоянный глубинный дискомфорт, может довести до возникновения тяжелых депрессий - что у индивида, что у сообщества. Инстинктивное стремление избегать дискомфорта при определении собственного "я" психологически понятно даже тогда, когда оно в нравственном плане выглядит не вполне безупречным. Отсюда же понятно, почему самоидентификация индивида со "своей" национальной историей (а значит, и с собственным государством) вызывает сейчас трудности и предстает делом куда менее приятным, чем в XIX веке. Едва ли не у каждой нации - большой или малой - больная совесть: у кого Холокост, а у кого ГУЛАГ, у кого Вьетнам, а у кого Алжир - в каждом национальном шкафу в XX веке появился свой скелет, а то даже несколько.

"Чистыми" вроде бы должны быть истории наций, только что получивших государственность, но и у них не без пятен - одни унаследованы из прошлого, другие успели возникнуть только что, как раз в ходе обретения суверенитета. В "новых" государствах сейчас вовсю ведется конструирование "национальных историй" вполне классического образца - процесс, заслуживающий сугубого внимания исследователя исторического сознания. Однако, несмотря на экзотическое буйство используемых красок, вряд ли именно здесь реализуются актуальные тенденции развития исторического знания. Нынешние "молодые национализмы" в Восточной Европе и бывшей советской Евразии представляют собой скорее всего не предвестье будущего, а воспоминание о прошлом - запоздалые отзвуки процессов XIX века - и в этом смысле они - национализмы старого образца. "Запоздавшие национализмы" возникли в условиях распада таких сообществ, в которых дезинтеграционные процессы на протяжении XIX и XX веков более или менее искусственно сдерживались.

В Москве - центре бывшей метрополии - национально-историческое творчество выражено относительно слабо и осуществляется по большей части вне рамок официального историописания, но тем ярче расцветают экзотические flores historiarum в сообществах, от этой метрополии отделившихся или же над отделением не на шутку задумывающихся.

Интересно, сумеют ли новорожденные национальные истории сыграть для "своих" сообществ такую же роль, какую играли национальные истории в XIX веке? Пожалуй, интегрирующая сила "новых" национальных историй может оказаться существенно слабее по двум основным причинам. Во-первых, нынешняя информационная ситуация совсем иная, чем в XIX веке, и любой "потребитель" может в принципе довольно легко (при помощи библиотеки, Интернета, телевизионной антенны, радиоприемника или, скажем, в ходе туристической поездки) выходить за рамки навязываемых "национальной историей" (даже всемерно поддерживаемой государством) воззрений на прошлое. Во-вторых, влияние образов "национальной истории" ослабляется еще и явным снижением доверия того же самого "потребителя" к любым претензиям "исторической науки" на достоверность. Поэтому, хотя "новые" национальные истории на первых порах и могут пользоваться поддержкой охваченных энтузиазмом "новых" же сообществ, стоит лишь первоначальному энтузиазму поостыть, как им приходится преодолевать скепсис населения по отношению к истории вообще. Так что особая активность, временами агрессивность "новых" национальных историй объясняется, боюсь, не только их полемичностью по отношению к прошлой, "имперской" картине прошлого, но и необходимостью преодолеть укоренившееся и у "своего" потребителя недоверие к любой исторической информации вообще.

Здесь как раз уместно остановиться подробнее на "историческом скепсисе", столь отличающем нынешнюю ситуацию от той, что была в XIX веке. Советская историческая наука и еще больше советское историческое образование в конечном счете привели к решительной дискредитации исторического знания на всем советском (а следовательно, и постсоветском) пространстве. История XX века (то есть того времени, о котором сохранялась "неофициальная", альтернативная, память, передававшаяся изустно) переписывалась всякий раз заново при каждой смене первого государственного лица. Не менее существенно, что долгий кризис социализма, а затем и его распад наглядно показали исходную ущербность историософской концепции, составлявшей самое ядро "научности" советской картины прошлого.

Сейчас как-то не принято вспоминать о крупнейшем "научном" достижении отечественных историков и обществоведов эпохи позднего социализма, на которое они неизменно ссылались в ответ на осторожные сомнения в плодотворности их усилий. Этим теоретическим завоеванием была разработка концепции "новой исторической общности - советского народа". Вряд ли такое открытие, как и прочие ему подобные, способствовало укреплению доверия к отечественным "социальным наукам". О сих славных открытиях на фоне дезинтеграции былой сверхдержавы сейчас уже никто не помнит, а вот всеобщее недоверие, ими если и не вызванное, то усугубленное, определяет настроения и сегодня.

Едва ли не важнейшее достижение советской исторической науки состоит в дискредитации всякой исторической науки, или, говоря иначе, всякой претензии истории на научность. В глазах нашей общественности "ненаучность" истории - это окончательный ей приговор, поскольку так советская публика воспитывалась партией и правительством. Естественно, что место ненаучной "истории историков" у нее легко могут занимать другие истории, например, "история от математиков" - просто потому, что математика в глазах советского человека (и соответственно, его наследников) - "настоящая наука".

Размашистые партийные эксперименты с историческим сознанием советского общества привели, как ни парадоксально, примерно к тому же результату, что и рафинированные методологические дискуссии на Западе. Если там лучшие умы путем долгих интеллектуальных поисков при помощи тончайших инструментов логики и в ходе интеллигентнейших обсуждений пришли в конце концов к выводам о высокой степени субъективности всякого исторического знания и о том, что историческая наука представляет собой совокупность культурных практик, сложившихся в определенных исторических обстоятельствах и оттого неизбежно со временем трансформирующихся, то у нас последний бомж, явно не знакомившийся с Ницше, убежденно заявит, что история лжет, а историки - лжецы и проститутки, за гроши готовые как угодно обслуживать любую власть.

При всей досадной несбалансированности данного тезиса в нем, приходится признать, есть своя доля сермяжной правды, выношенной в глубине народной души. (Тем более если вспомнить, что в головах многих советских граждан "история вообще" была идентична "истории КПСС" - как в учебных программах негуманитарных вузов.) Однако нам интереснее то, что "постсоветское" утверждение "история все лжет" представляет собой всего лишь очень грубую версию "западного" "в истории так много субъективизма". И на капиталистическом Западе, и на социалистическом Востоке историю практически одновременно избавили от статуса научного знания - в том смысле "научности", который преобладал в XIX веке. Как и во многом ином, российское общество, оказывается, шло, похоже, примерно в том же направлении, что и западное, однако (как и во многом ином) куда более нездоровым, радикальным, порой просто гротескным образом - по самым странным и трудным путям.

Претензия на научность (или хотя бы жажда научности) играла очень большую роль в XIX веке для легитимации дисциплины истории и очевидного успеха интегрирующей миссии национальных историй. Последняя могла успешно выполняться до той поры, пока жила уверенность в том, что предоставляемое национальной историей знание если и не до конца научно сегодня, то, во всяком случае, станет вполне таковым завтра. Признание того, что целый букет разных видов субъективного не только не выкорчевываем из исторического исследования (что было бы еще полбеды), но даже составляет, по сути дела, принципиальное ядро такого исследования (что уже беда целая), не могло не сказаться негативно на массовом отношении к истории, на росте скептицизма по отношению к ней.

Окончание в следующем номере.

МНЕНИЕ

• История закончилась. Забудьте

ХРОНИКА

• Ах, как хочется вернуться в Городок...
• Тайна варяжской гостьи
• Сетуский бог
• Музей в самом расцвете сил