Без мрамора

У Анны Ахматовой был выбор: взойти на костер или согласиться на прозябание

Илья ФАЛИКОВ

А.Ахматова. Фото М.Наппельбаума. 1922 г.

Казалось бы, ее поздний мраморный облик понуждает читать ее - как служить ей, или, так сказать, служить по ее, ахматовскому, ведомству в каком угодно качестве: столоначальником ли, курьером ли. Однако в "Поэте" сказано: "Подумаешь, тоже работа, - /Беспечное это житье: /Подслушать у музыки что-то /И выдать шутя за свое". Ахматовская ирония исключает наше предположение о чинопочитании. Стихотворение "Читатель" кончается так - "Поэта неведомый друг".

Прославленный поэт и неведомый друг - нет ли тут обидного неравенства? Ахматова любила славу: "И слава лебедью плыла /Сквозь золотистый дым..." Слава - это жительство в веках, то есть бессмертие. Мировое имя ее заботило, но если опять-таки подслушать у музыки, слава имеет прямое отношение к музыке сфер, к расположению звезд etc. "Так, отторгнутые от земли, /Высоко мы, как звезды, шли". Это написала женщина, ночь напролет проговорившая с заморским гостем в интерьере полной нищеты, в старом платье, с прической, вряд ли европейской по изысканности.

Все-таки не надо обрывать цитат: "И слава лебедью плыла /Сквозь золотистый дым. /А ты, любовь, всегда была /Отчаянием моим".

Пребывание в веках требует хорошей репутации. В переводе со светского - достойной жизни. В случае Ахматовой неизвестно, куда больше она вложила себя - в стихи или в достоинство. Она не была ежедневным стихописателем, чтоб ни дня без строчки, чтоб в кармашке блокнотик, при карандашике, чтоб все на заметочку и все в дело. Она попросту - если случалось на людях - начинала гудеть, глядя поверх присутствующих голов. Домашняя прислуга как-то высказалась: "Ходит, распустив волосы, и жужжит, как олень". Пунин называл ее Оленем. Прихода музы она ждала ночью, та не являлась годами. Даже ее пушкинские штудии носили характер больше эмоциональный, чем исследовательский, хотя, разумеется, определенной филологической зоркостью поэт обладает априори, это у него в крови. Называя себя пушкинисткой, она нерегламентированно высказывалась о поэзии - думая о Данте, вспоминает Модильяни, о Лермонтове говорит: "...он владеет тем, что актеры называют сотая интонация", подражать которой невозможно. Сотая интонация! Великолепно.

Но жить надо ежедневно. От девичьей фантазии на тему "Муж хлестал меня узорчатым, /Вдвое сложенным ремнем" до скорбной констатации "Я дурная мать" дистанция огромного размера. О детстве своем Ахматова говорила неохотно, если вообще говорила. Л.К.Чуковская записала ее слова: "В доме у нас не было книг, ни одной книги. Только Некрасов... Эту книгу подарил маме ее первый муж, застрелившийся..." О родственниках умалчивала, тем более что один из братьев оказался за рубежом. В ее мифе, созданном собственноручно, она явилась как бы из ничего, вышла, можно сказать, из пены морской ("Стать бы снова приморской девчонкой..."), сероглазый возлюбленный ("Сероглаз был высокий мальчик") оказался на месте, но вскоре умер ("Умер вчера сероглазый король"), и если был у нее родитель, то непосредственно хан Ахмат, без промежуточных звеньев. "Вовсе нет у меня родословной, /Кроме солнечной и баснословной".

Прошлое оставалось в элегическом тумане, конкретика, пристрастие к конкретике обнаруживалось лишь в настоящем, в атрибутике женственности: "Я надела узкую юбку, /Чтоб казаться еще стройней", "Сжала руки под черной вуалью", "Я на правую руку надела /Перчатку с левой руки" - удивительное умение возвышать мятущийся женский образ через простейшие вещи, вещи в прямом смысле слова. Это было единственное назначение вещей во всей ее жизни, особенно будущей, когда чуть не единственно постоянной вещью у нее оставалась лишь сумочка, в которой она держала самые ценные предметы: стихи и письма. Ей и сны снились соответствующие: "Я была в каких-то лохмотьях, м.б., в старой серой шубе на рубашке". Все менялось, снашивалось, неизвестно откуда приходило и неведомо куда исчезало, обтрепывалось, ветшало, зияло дырами, просило каши, требовало штопки - оставалась сумочка. Стихи и письма.

"Не с теми я, кто бросил землю /На растерзание врагам", - сказано в 1922 году. Тогда бросали землю зачастую не по своей воле (философский пароход и проч.). Выбора не было? Был: взойти на костер или согласиться на прозябание. Ахматова согласилась, зная, что это и есть ее костер. "Таких в монастыри ссылали /И на кострах высоких жгли". Она думала об "оценке поздней", употребляла высокую лексику с переходом на латынь (название книги - Anno domini, В лето Господне; название раздела - MMMXXI, 1921), но самосожженческая решимость сочеталась в ней с несокрушимой верой в свою звезду, воздушная громада воображения - с трезвым умом, очень русское нежелание сниматься с места - со столь же национальной неодолимой бездомностью, вселенское честолюбие - с полным провалом в безымянность, с растворением в народе, голосом которого она считала себя с самого начала, даже когда говорила о своем круге: "Все мы бражники здесь, блудницы", поскольку и сама молодость была голодно-безбытной, обитающей в подвале по имени "Бродячая собака". Это было ее сутью, "частушки выкликать" - естественное занятие, и когда началась еще Первая мировая война, она окончательно обрела сознание миссии, о чем совершенно точно сказал Мандельштам в 1916 году: "Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России". Туман прошлого рассеялся, родословная вписалась в отечественную историю.

Полвека Ахматова неуклонно подтверждала мандельштамовскую аттестацию. Ровно полвека. Лютые испытания выпали на долю ее достоинства. Ничего плохого я не хочу сказать сейчас, например, об ахматовских сверстницах Мариэтте Шагинян или Вере Инбер, но мы же помним их окаменение в кремневой породе большевизма: Лениниана, Сталинские премии и т.д. У той же Инбер была книга "Сыну, которого нет", у Ахматовой не было такой книги, но у нее был сын. Это не античная трагедия, потому что это кошмар ХХ века, могущий состояться только на той земле, которую мать не покинула. Но распорядись судьба так, что Б. Анреп взял бы ее с собой за кордон и она стала бы, например, лондонкой или парижанкой (она обожала Париж), а Лева остался на родине, рок все равно не пощадил бы их.

Сын Гумилева и Ахматовой - уже несчастье, по рождению, по форме черепа, цвету глаз и манере выговаривать слова: это не советский мальчик, не дитя пятилеток, натуральный выродок, урод в семье отца всех народов. "Что делает наша монахиня?" - интересовался Сталин, прекрасно зная, что в монастырях детей не держат - их держат в лагерях, когда монахини пишут стихи, и он дождался-таки: получил от истерзанной матери не очередное письмо с просьбой о пощаде сына, но стих о себе. Никто ее не осудит.

У Левы был череп отца, вместе с пулей, застрявшей там. Грандиозные идеи уживались с непомерными обидами на перевернутый мир, в центре которого стояли расстрелянный отец и живая мать. После того как Ахматовой удалось отвести его от тюрьмы при первом аресте, он уверовал в ее влиятельность, а позже, находясь вдалеке, полагал, что она процветает и ничего для него не делает. Это неправда и несправедливость, все было ровно наоборот. Однако жизнь складывалась так, что ее благородную старость окружили молодые люди, ученики, помощники, пришедшие со стороны, или дети ее друзей, одному из которых она подарила машину. Распря сына с матерью не кончалась. Человек так устроен, что может жить и с осколками войны в теле, - что уж говорить о чекистской пуле в затылке?

В старости Лев Николаевич Гумилев стал вылитая мать, одно лицо. В науке он был поэтом, занимался по преимуществу Азией, Великой Степью, и это было в какой-то мере наследованием страстных интересов Гумилева-отца, обращенного к мировому пространству. "Это рысьи глаза твои, Азия", - сказала Ахматова, посмотревшая в эти глаза из-под ташкентского крова, пригревшего ее в пору эвакуации. Она была женщиной, война не отменяла жизни сердца: "В ту ночь мы сошли друг от друга с ума". Чарджуйская дыня луны лежала в небесах. А быт - такой: профессор Цявловский вдруг кинулся целовать ей руки, когда она несла выливать помои. Почти век назад она сказала слова, восхитившие Николая Гумилева, окончательно убедившие его в ее подлинности и неподражаемости: "Все глядеть бы на смуглые главы /Херсонесского храма с крыльца /И не знать, что от счастья и славы /Безнадежно дряхлеют сердца". Целование рук, в которых - помойное ведро...

Три несчастных замужества, несколько высоких и непонятных романов, многолетнее неписание ничего вообще, полное погружение - со всеми своими знаниями - в полное народное невежество, в той коммуналке, где за стенкой играют на гармошке, изъясняются матом и бьют морду жене, - это нормально, это наше, родное. Что такое быть женой Пунина? Это быть женой Пунина. Он - первый, Пунин, ты - вторая, то есть никто. Когда они расставались, он сказал: "Будет он помнить про царскую дочь", - расставание происходило внутри одной квартиры: перенос вещей из комнаты в комнату. Позже он написал: "В нашей совместной жизни она была прекраснее меня, сильнее, устойчивей... и благородней... " Он погиб, как все ее мужья. "Все души милых на высоких звездах".

Сын походил на мать - ученики избежали сходства. По стиху ни Бродский, ни Рейн, ни Бобышев, ни Найман не принадлежат к той школе, которую прошла она и воплотила в своем творчестве, и это, в общем-то, естественно. Акмеизм, Акума (домашняя кличка японского происхождения) - Akhmatova, без "ах". Бродский тем не менее на столетие Ахматовой создал замечательное стихотворение в ее духе и даже в ее стиле: "Бог сохраняет все; особенно - слова /прощенья и любви, как собственный свой голос", - это тем более замечательно, что Бродский в Бога не верил.

Ее блистательное злоязычие известно; она боялась переходить через улицу; никогда не держала корректуру (путалась в пунктуации); ничего не умела делать руками; в трудные времена просто лежала. Лицом к стене или к потолку. Снять с нее мрамор - ничего не добиться. Более того - когда она стала мрамором в прямом смысле: ей поставили памятник в Москве, на Ордынке, - все равно кто-то нагадил, напортил, навандалил. Отчего бы? Да ни отчего. Жданов тут ни при чем. Традиция, брат. Памятник Мандельштаму во Владивостоке, там, где он погиб, тоже раскурочили (восстановлен). В Питере сейчас поставили стелу в ее честь. Там уже несколько памятников ей.

Голос отречения. Слова прощенья и любви. Одним словом - Ахматова.

ПУБЛИКАЦИЯ

• Без мрамора
  У Анны Ахматовой был выбор: взойти на костер или согласиться на прозябание
• Бестужев-драгун и рыжий Мишка
  Рисунки из альбома Платона Челищева