Была вначале Сила. Вот в чем суть

Сезон Станиславского открылся "Фаустом" Эймунтаса Някрошюса

Наталия КАМИНСКАЯ
Фото Ирины КАЛЕДИНОЙ

Сцена из спектакля

В Москве идет театральный фестиваль "Сезон Станиславского", и одним из первых его участников стал "Фауст" Литовского театра Meno Fortas, поставленный Эймунтасом Някрошюсом. Спектакль месяц назад был сыгран в Санкт-Петербурге на фестивале "Балтийский дом". По словам режиссера, "Фауст" в то время был еще не завершен, носил эскизный характер, но в Москву уже приехал окончательный вариант. Однако и в эскизах мастера зачастую обнаруживается редкая художественная цельность. Так бывает с четверостишием подлинного поэта, где все сказано сильнее, чем в иной многостраничной поэме. Более того, "завершенные варианты" у Някрошюса тоже имеют обыкновение развиваться в процессе жизни спектакля. Так что клятва Фауста в этой связи - в самое яблочко: "...Когда ты льстить мне лживо станешь / И буду я собой доволен сам, .../Тогда - конец!"

Ставившему "Гамлета", "Макбета" и "Отелло" впору было взяться и за "Фауста". Хотя правильнее было бы здесь вспомнить, что Някрошюс ставил "Песнь песней", то есть уже имел смелость представить на сцене Библию. Режиссер с мощным воображением и диким, будто не испорченным цивилизацией ощущением природных токов, конечно же, "обречен" ставить Фауста, а выдающийся актер литовской труппы Meno Fortas Владас Багдонас - его играть. Крепкий, земной, внутренне собранный Багдонас, будь он в знаменитом фаустовском берете, выглядел бы точной копией изображения героя на старинных гравюрах. Но берета нет, как нет и многого множества костюмных, бутафорских аксессуаров ни у Мефистофеля - Сальвиюса Трепулиса, ни у Бога - Повиласа Будриса, ни у Гретхен - Елижбеты Латенайте. Нет на сцене ни горных высей, ни погребков, ни ученого кабинета, ни девичьей кельи Маргариты. Зато непостижимым, как всегда у Някрошюса, образом воздух сцены то разрежен, будто ты на вершине горы, то насыщен едкими испарениями, и тогда в нем ощутимо трудно дышать.

В огромном черном пространстве, почти пустом, если не считать нескольких золоченых усеченных конусов то ли жилищ, то ли свернутых старинных рукописей (художник Марюс Някрошюс), разыгрывается трагическая мистерия духа. От Гете в ней - ровно столько же, сколько от самого Някрошюса, живущего сегодня и сейчас. Не только мощная воля Фауста и не только деяния Мефистофеля ведут события к развязке. Но некий, подчиненный собственной логике, ход вещей, в котором природные силы - выше людских соблазнов. Фауст, еще не вошедший в сговор с Мефистофелем, тянет вперед руки и вслепую движется навстречу бездне. Фауст, заложивший дьяволу душу, повторяет в финале ту же мизансцену, вновь ослепленный, не ведающий смысла и пути.

Кажется, бесовского начала в истории, произошедшей с доктором, стало чуть более, чем в оригинале. Избавившись в спектакле от множества персонажей людского мира, Някрошюс "сократил" также архангелов Рафаила, Михаила и Гавриила. В прологе, где Бог и Дьявол собираются испытать Фауста на прочность, присутствует всего лишь некто третий, и этот третий - явно не ангел, скорее - мелкий бес (Вайдас Вилюс). Он забавно повторяет пластику Мефистофеля на микроуровне бесовских ужимок. Бог же тяжко и упрямо вращает деревянный рычаг - трудится, насылая утро и ночь в этот бренный мир. Толпа-массовка шествует по сцене то духами, то погрязшими в прозаических заботах человеками, то участниками Вальпургиевой ночи. Обернувшись, будто убогими плащами, кусками темного картона, они походят и на мух, и на летучих мышей, и на нищих странников. Мефистофель - сильный, моложавый, как будто даже крестьянских кровей мужчина. В нем мало инфернального, он более напоминает предприимчивого и циничного приятеля. Разве что красные подошвы ботинок намекают на нечеловеческое происхождение. Дух отрицания между тем сосредоточен в самом Фаусте - по-бычьи упрямом, жестком и взрывчатом, как сухой порох. Окружающий его мир то и дело подает знак к перемене участи, к изменению границ дозволенного, к активизации соблазнов. Прежде чем спустится с небес гигантская сахарная кость (то-то лакомство тому черному пуделю, который вырастал у Фауста на глазах!), повиснет на веревке обыкновенная лампочка и начнет заигрывать с героем, высвечивая кромешную тьму, игриво залезая лучом за шиворот и чуть ли не в глотку. Веселый такой "свет разума!" И вообще в этой истории у Някрошюса неожиданно много юмора. Но вот заключен договор с Мефистофелем, и натягиваются веревки во всю длину сцены, и, жутковато взвизгивая, извиваясь зигзагами молний, они отсекут Фауста от прежней жизни. Начнется новая, где история с Маргаритой сыграна так, как, кажется, вообще разучились ныне играть трагедию гибельной любви. Соблазн любви (не греха, а именно всепобеждающего влечения) разлит в воздухе, и первой его пленницей становится юная, тонкая и стремительная Маргарита. В руках у нее - обычный металлический обруч, простая гимнастическая забава. Но этот круг - уже предчувствие магической замкнутой кривой, из которой ей не суждено будет вырваться. У Някрошюса и эта история выстроена так, что не Мефистофель обслуживает вспыхнувшее желание Фауста. И даже не сам доктор отчаянно стремится к безумной с точки зрения норм и рассудка связи. Тут сама девочка, взбудораженная неведомыми ей токами жизни, вертит и крутит Фаустом. А он, диковатый отшельник, привыкший более к уединенному кабинету или пустынным пространствам лесов и гор, поначалу смущен, ошарашен. Нет, зеленое "древо жизни" - для него гораздо более неизведанная материя, чем "сухая теория". Прикосновения рук, взгляды, пересечения пешеходных путей Фауста и Маргариты заряжены такой мощной энергией, какая не снилась им обоим. В этой любви - оба дети, оба неофиты, и даже Мефистофелю, равно как и Богу, остается лишь ждать того или иного исхода. Сухие ветки деревьев в руках - духов ли? людей ли? - могут в любой момент стать материалом для адского костра. Но с тем же успехом могут и обрасти зеленой листвой.

Глава под названием "Тюрьма" - это практически финал четырехчасового литовского спектакля. То есть, можно считать, Някрошюс поставил первую часть трагедии Гете, оканчивающуюся смертью Маргариты. Как бы густо ни населяли его спектакли метафоры, которым никогда не найти однозначных толкований, но Някрошюс, конечно же, - поэт жизни. Всяческим умствованиям, схоластическим философствованиям режиссер чужд по своей природе. Вот только жизнь в его спектаклях имеет свойство вырастать до категорий бытия, небо - вести диалог с землей, а частицы микрокосма - обнаруживаться в самых что ни на есть житейских местах. Оттого Бог может смахивать на мастерового, а Черт - на обычного приятеля. Церковные псалмы способны зазвучать там, где только что скрежетал адский звук. А инфернальный огонь - удариться о простой камень или потухнуть в простой воде. Так что потрепанная цитата из "Фауста" Гете "...древо жизни вечно зеленеет" имеет к одноименному спектаклю буквальное отношение. Сцена схватки высших сил за душу Гретхен, одна из самых сильных в постановке, - это сцена схватки двух сильных мужчин за слабую женщину. "Осуждена на муки!" - говорит Мефистофель, подхватывая Гретхен на руки и укачивая ее, кричащую от боли. "Спасена!" - восклицает Бог, принимая ее в свои руки. И так - несколько раз, поочередно, неистово, до последней черты. До тех пор, пока "Спасена!" не станет финальной точкой. "Фауст" Някрошюса, в котором всего три сценических цвета: черный, белый и красный, кажется на самом деле разноцветным и необычайно ярким. Это оттого, что образная мощь и свобода театрального языка в спектакле равна силе поэтического слова.

ПЕРВАЯ ПОЛОСА

• Была вначале Сила. Вот в чем суть
  Сезон Станиславского открылся "Фаустом" Эймунтаса Някрошюса

АКТУАЛЬНОЕ ИНТЕРВЬЮ

• ВИТАЛИЙ РЕМИЗОВ: "ИКОМ России пора обновляться"

АНОНС

• Без слов
  Международный фестиваль NET