Программное произведение
"Записные книжки". Студия театрального искусства
Наталия КАМИНСКАЯ
Фото Михаила ГУТЕРМАНА
 |
| Сцена из спектакля |
Чеховский год еще идет, хотя Чеховский фестиваль, завершившийся летом, мог бы и "закрыть тему". Театралу, исправно посещавшему спектакли, поставленные по пьесам А.П., по его рассказам и повестям, по фантазиям на темы, сюжеты и даже по собственным впечатлениям от тем и сюжетов, могут уже за каждым поворотом и даже в тревожных снах являться цитаты из чеховского наследия. Сергей Женовач к фестивалю премьеру не подгадал. И это даже хорошо. Причем определение "хорошо" подходит сразу по нескольким статьям. Работа велась не в русле мероприятия, а по собственной творческой воле. Не заигранную пьесу взялись ставить, а записные книжки, которые представляют собой одновременно и клочки-наброски, и богатейшую писательскую кладовую, тайный запасник авторских мыслей и чувств. Сочиняли всем миром, копались в зарисовках, обрывках, случайно записанных фразах, и этого показалось мало - поехали путешествовать по чеховским местам. Как всегда, отнеслись к материалу истово, доносят его со сцены бережно и любовно. Не без юмора, но больше с серьезом, так как вычитали в чеховских записках не столько шутки и меткие наблюдения, сколько истоки душевной боли, выудили наброски сюжетов будущих пьес и рассказов, от которых не до смеха. Хорошие, нет слов, намерения. Очень хороши артисты. Емко и умно придумано Александром Боровским пространство. На сцене веранда с длинным столом, за которым персонажи, не имеющие имен, снабженные лишь обозначением функции (доктор, вдова, эмансипированная дама, муж, холостяк и т.п.), едят, пьют и общаются текстами чеховских записок. Общаются хорошо, тонко, шутки подают без нахрапа, в крошечных репризах схватывают если не характер, то хотя бы намек на него. Безутешная вдова - Мария Шашлова то и дело падает без чувств. Дама-драма - Анастасия Имамова лишена мужского интереса и все время пребывает на отшибе, в смехотворной оппозиции "не достойному" ее окружению. Артист Тигров - Алексей Вертков - штучка с двойным дном, язва, амбиции не утолены, желчи - через край. Холостяк - Сергей Аброскин - вечное дитя с распахнутыми глазами. Муж - Нодар Сирадзе - мрачный приземленный тип, непрерывно ест, выискивая на столе нескончаемые куски снеди. Под стать ему и жена - Ольга Калашникова, типичная "душечка", в чьей умильности проглядывает что-то утробное, "шершавое", как говаривал о своей жене Андрей Прозоров из "Трех сестер". Замечательно играет эмансипированную даму Ольга Озоллапиня, и вся-то ее эмансипированность выливается в то, что упилась бедняга в стельку и беспомощно липнет к мужчинам, которые, что твой доктор Дорн из "Чайки", готовы бежать от нее на край света. В описание просится каждый из двадцати двух артистов, занятых в спектакле, потому что у каждого - россыпь акварельных деталек и подробностей. Но то - фирменный знак режиссуры Женовача, нашедшей в его питомцах идеальное воплощение. И тому, кто любит эту этюдную манеру, эти тонкие кружева наблюдений за человеческой повадкой, уготованы на спектакле минуты истинного удовольствия. Между тем минут в новой постановке набирается на три часа с хвостом. И все это время, будьте уверены, организовано отнюдь не как череда реприз. Концертные номера вообще не в чести у этого театра, здесь всегда играется целое, да с отчетливой идеей. Последнее в случае с таким жанром, как записные книжки, разумеется, далось труднее, чем в предыдущих встречах с законченными произведениями прозы, будь то тот же Чехов, Диккенс, Платонов или Лесков. Но "женовачи" одолели и этот жанр, столь плотно насытив весь второй акт "мерлехлюндиями", что идейный Чехов, помноженный на идейный театр, давит на зрителя весом "в двести четырнадцать кило". Если в первой части спектакля персонажи еще перебрасываются шутливыми зарисовками вперемешку с грустными заметками, то во втором идут сплошь программные высказывания (наподобие того - про молоточек, что должен напоминать человеку о несчастьях ближнего) и краткие записи сюжетов, весьма печальных, если не трагических. Вдобавок лето сменяется осенью, и прямо как в последней картине пьесы "Чайка", на веранде, поливаемой настоящим дождем, становится зябко и уныло. А персонажи все так же сидят, и пьют чай, и философствуют, и сквозное действие, еще как-то скреплявшее первые, летние, посиделки, теперь уже безнадежно улетучивается. Остается голая идея: доктор Чехов, озабоченный несовершенством жизни, стучится в сердца соотечественников, призывая их к добру, справедливости и милосердию. В довершение в самый финал вставлен рассказ "Студент", в котором отчетливы мотивы христианского просветления. Легкая, акварельная театральность уступает место проповеди. В голову лезет что-то неистребимо школьное: "Чехов учил, Чехов предупреждал..." Вдруг с досадой осознаешь, что чеховские записки со школьной же прилежностью разложены в спектакле по смысловым полочкам: тема брака, тема искусства и литературы, тема банкетов, свадеб, поминок и т.д. И вот уже грезится, не к ночи будь помянут, доктор Астров со своим: "В человеке все должно быть прекрасно..." Вот ведь какое дело! Доктор в пьесе "Дядя Ваня" наверняка произносил эти слова без тени иронии, и так же наверняка выражена в них собственная чеховская тоска по идеалу. Ну, то есть, это все очень серьезные вещи, которыми Антон Павлович был искренне озабочен. Но представьте себе на минуту, что из подобных астровских сентенций состоял бы весь второй акт пьесы "Дядя Ваня". Страшное было бы дело! Трудно найти в русской классической литературе писателя, более чуждого морализаторству и проповедничеству, чем Чехов. Любая, самая серьезная и праведная мысль неизменно подвергается у него рефлексии и иронии. Не в последнюю очередь - по отношению к самому себе. Помнится, писатель Тригорин в "Чайке" все время ходил с записной книжкой и заносил туда разного рода наблюдения да фразы. Это Антон Павлович явно усмехался в свой собственный адрес. Нет, понятно, что в Студии театрального искусства хотели как лучше. Вот только лучшее, как правило, - враг хорошего.
