О пользе браков с иностранцами

В Москве завершился Фестиваль “NEТ”

Наталия КАМИНСКАЯ
Фото Михаила ГУТЕРМАНА
Ирины КАЛЕДИНОЙ

Сцена из спектакля “Дядя Ваня” Вильнюсского театра О.Коршуноваса

Нынешний акцент Фестиваля “NET” – “постановки, осуществленные режиссерами за пределами своих стран”, теперь, по окончании смотра, интересно анализировать или, по крайней мере, итожить. Разумеется, любая “тема” условна и достаточно формальна. Всякий гуманитарий, насобачившись в формулировках, скажет: здесь, мол, творческий метод режиссера из одной страны встречается с традициями, манерой и интонацией актеров другой страны, в результате чего происходит, как любили говорить советские чиновники, “взаимовлияние и взаимообогащение национальных культур”. И это, в общем-то, происходит на самом деле, вот только “национальные культуры” в эпоху глобализма как-то тушуются, уступая место просто встрече интересных (или неинтересных) индивидуальностей. Все же круг фестиваля очерчен Европой, где все национально самобытное давно размыто. Это вам не прививка, скажем, русской или немецкой режиссуры театру, например, Бразилии или Китая, вследствие которой возможны самые экзотические, в том числе и курьезные результаты.

Когда латыш Алвис Херманис приходит ставить спектакль в немецкий Театр “Kammerspiele”, следует ждать скорее общности, чем различий. А точнее – вообще речь о другом – о, пусть и временном, но явно плодотворном союзе уникальной режиссерской индивидуальности с сильным, внутренне и внешне подвижным актерским составом.

Тем более что смешение на нынешнем “NET” идет, как правило, даже не двойное (таков пример русского режиссера Кирилла Серебренникова, поставившего Гоголя в Латвийском национальном театре), а тройное, так как литература, лежащая в основе спектакля, принадлежит третьей нации.

В частности, Херманис поставил в “Kammerspiele” две новеллы Исаака Башевиса Зингера, нобелевского лауреата 1978 года, чьи герои, подобно ему самому, начинали жизнь в местечках Галиции или Малороссии, чудом избежали Холокоста и прибыли к желанным берегам США.

В двух новеллах спектакля “Поздние соседи” – “Поздняя любовь” и “Сеанс” – играет одна и та же актерская пара. Андре Юнга мы видели совсем недавно, во время “Сезона Станиславского”, где он исполнял главную роль в спектакле “Иов”, поставленном, кстати, тоже вчерашним для Мюнхена чужеземцем, голландцем Йоханом Симонсом. Что любопытно, “Иов” тоже написан автором еврейского происхождения, Й.Роттом, и Андре Юнг там тоже играет старого еврея, отца семейства, пережившего и потерю близких, и бегство в США за лучшей долей. И тогда, и теперь артист оставил очень сильное впечатление, а слово “тоже” не приобретает смысл эстетического тождества. Ибо его 80-летний Гарри Бендинер из “Поздней любви” не проживает перед нами целую жизнь, как проживал ее Иов, не удален от зрительских глаз традиционной шириной и высотой сцены, как это было с героем спектакля Симонса. Здесь, у Херманиса, небольшой эпизод из стариковской жизни протекает в камерном пространстве, на расстоянии вытянутой руки. Однако, как всегда у него бывает, эпизод, локальный сюжет вырастают в бездонное и безгоризонтное пространство человеческой памяти. Тем, кто видел его латышские спектакли “Соня” и, в особенности, “Долгая жизнь”, хорошо знаком прием. Мы рассматриваем действительно долгую, медлительную, обыденную “жизнь как в жизни”, заполненную аутентичным бытом и протяженную в почти реальном времени. Человек у Херманиса проделывает, скажем, движение руки за стаканом с водой или путь до туалета ровно так, как сделал бы это в собственной комнате, никем не увиденный. Поначалу может показаться, что мы подсматриваем чужую жизнь, однако это впечатление скоро рассыпается о… честность намерения. Подсматривают обычно либо через щель, либо с помощью бесстыжей видеокамеры. Но в театре Херманиса апеллируют, напротив, к открытым дверям и окнам. Ты смотришь на чью-то всамделишную жизнь во всамделишной обстановке и внезапно понимаешь, что эта жизнь – не чья-то, а твоя собственная, твоих отца и матери, деда и прабабушки. Не педалируются краски и акценты, ни в коем случае не рвутся страсти, нет никаких подмигиваний и намеков, но происходящее забирает память сердца и тихо провоцирует нешуточную душевную работу.

Мы видим, как просыпается этот одинокий, переживший своих жен и детей старик, как спускает с кровати подагрические ноги и бредет на них, не гнущихся, в туалет. Как поедает сухой корнфлекс, просыпая желтые “горки” на ковер. Как запирает двери, привыкнув к одиночеству и боясь вторжений. Видим, как почти физически, в окружении натуральных, милых и функциональных предметов обихода (художник Моника Пормале) тянется перед нами эта одновременно густая и разреженная субстанция одинокой, никому не нужной жизни. А потом в дверь входит нелепая, одетая в розовое женщина (Барбара Нюссе), почти ровесница Гарри, смешная пародия на Голливуд времен Мэрилин Монро.

Б.Нюссе и А.Юнг в сцене из спектакля “Поздние соседи”

И возникает лебединая надежда на обретение былого смысла жизни. Вместо конфетти или салюта в воздух летят горсти кукурузных хлопьев – нет, чисто театральные точки и “восклики” у режиссера, конечно, тоже в арсенале, правда, они произрастают из равнодушной, как природа, бытовой среды, но именно они непостижимым образом щиплют наши сенсорные окончания.

Еще два одиночества в новелле “Сеанс” варьируют тему. Теперь обстановка куда ярче, ибо героиня занимается пророчествами, и ее пространство забито индийскими тканями, яркой утварью, экзотическими предметами. Захаживающий к ней доктор Калишер, смешной, как и она, до невозможности, тянущий за собой еще один шлейф еврейских бед, нащупывает в этом шарлатанском бедламе некие нити смысла и счастья.

Поразительно работают артисты. Женщина в обеих новеллах – катализатор, пусть и призрачный, но “бог из машины”. Поэтому Херманис позволяет Барбаре Нюссе проделывать легкую клоунаду. Но главный тут – мужчина, в чьей неумолимо стареющей плоти все еще не умерли желания молодого человека. Андре Юнгу, в отличие от его партнерши, не подарено режиссером никаких театральных примочек, он просто живет в спектакле, абсолютно преображаясь в другое существо. И если Премия Станиславского в будущем сезоне будет вновь искать для себя зарубежного кандидата, то, право, лучшего мастера внутренней трансформации не сыщешь!

Алвис Херманис, в сущности, повторил в “Kammerspiele” то, что давно умеет делать. Но ведь его за этим и звали! Повтор вышел счастливым и все равно высек новое качество.

А вот то, что сделал французский режиссер Эрик Лакаскад с артистами литовского театра Оскараса Коршуноваса, стало новым качеством на все сто процентов. Если в шутку, то вот сюжет этой “встречи”: приехал француз в Литву, и затеяли они там русский психологический театр. Если всерьез, то эта шутка недалека от истины. Перед нами убедительный и, главное, живой психологический театр. Конечно, не русский. Нет в спектакле ни русской усадьбы, ни костюмов эпохи, ни ее манер и интонаций. Действие помещено куда-то во вторую половину ХХ века, на допотопном проигрывателе крутится пластинка с песенкой Саймона и Гарфункеля “Прощай, любовь”. Литовские артисты, известные своей сильной органикой, играют темпераментно, нервно, очень легко, совсем без натуги. Эти “сцены из деревенской жизни” протекают где-то там, в буферной европейской зоне, и чудесный дядя Ваня Вайдотаса Мартинаитиса похож на захолустного, “хуторского” человека, почти мужика, несмотря на свои знания Шопенгауэра и Достоевского. Соня – Раса Самуолите, маленькая и крепкая, ступает по полу основательными и, кажется, крестьянскими босыми ножками, привычными к земле и траве. Доктор Астров – Даниус Гавеноис, столь же красивый, сколь и неприкаянный, с червоточиной в душе, явно сам увязает в той болотистой тине, которую с горечью отмечает на своих картах стремительно оскудевающей местности. Даже Серебряков у Арвидаса Дапсиса – если и профессор, то какого-нибудь захолустнейшего учебного заведения. Артист не играет ни ученой фанаберии, ни столичного снобизма. Это пожилой, обрюзгший мужчина, осознающий свое полное несоответствие совсем молодой жене (Елена Андреевна, Ирина Лавринович, здесь – совсем девчонка, ровесница падчерицы Сони), озабоченный скверным здоровьем и шатким материальным положением.

Лакаскад ставит спектакль о людях, ничем не примечательных, о жертвах серой будничной жизни, сил и возможностей переделать которую заведомо нет ни у кого. Но это люди живые и теплые, они отчаянно хотят простого счастья, заряды нереализованных “пудов любви”, в конечном счете, накапливаются в критическую массу трагедии.

Эрик Лакаскад славится своей привязанностью к творчеству Чехова. Он поставил “Иванова”, “Чайку”, “Трех сестер”, “Платонова”. В литовском спектакле он добавил к “Дяде Ване” фрагменты из “Лешего” – приезду четы Серебряковых предшествует сцена дня рождения Желтухина, вполне обыденное и пошлое застолье с персонажами в духе того беспросветного общества, что гостевало у Лебедева в пьесе “Иванов”. Среда обитания, ее воздух и ландшафт намечены с самого начала. Но все это живет на удивление подробной и интересной, пардон за трюизм, “жизнью человеческого духа”. Здесь “дух” не подразумевает ни малейшего пафоса, но жизнь – главный фокус режиссерского взгляда, жизнь смешных, неуклюжих, неумелых и несчастливых людей. В ней есть рутина, есть и кульминации, пики, которые совершенно в чеховском духе разрешаются обманом надежд, тщетой упований.

Европейским этот спектакль делает и точнейшая дозировка приемов – все же французская привычка к символизму дает себя знать. Но так ловко и так органично вписаны эти символы в партитуру “жизни”, что только завидки берут! Дядя Ваня со своими несчастными розами Елене Андреевне застает ее в объятиях Астрова. Он так и сидит с букетом во время знаменитой речи Серебрякова, а потом отчаянно хлещет им об стол, крича свои претензии к несостоявшейся жизни.

И вот Серебряковы уезжают, унося с собой и временные неудобства и временную надежду на счастье. А глупые, яркие лепестки роз все еще устилают пол, и это – тот самый мусор несбывшегося, который скоро уберут, останется лишь серый, холодный пол. Дядя Ваня сядет за стол. Соня сдвинет черные сценические ширмы до узкой щели. В нее еще на секунду просочится свет, но вскоре и он исчезнет за темной завесой небытия.

Пропала еще одна не выдающаяся, но не менее от этого ценная жизнь. Артисты театра Коршуноваса сыграли ее так, как никогда еще не играли в спектаклях самого Коршуноваса, ибо у последнего – иной театральный интерес, иная метода. Французско-литовский русский Чехов стал, вероятно, самым ярким примером того, как иной раз бывают полезны театральные “браки” с иностранцами.

ПЕРВАЯ ПОЛОСА

• О пользе браков с иностранцами
  В Москве завершился Фестиваль “NEТ”

АКТУАЛЬНАЯ ТЕМА

• Спасти и сохранить… что?
  

  “Геликон-опера” все еще ждет решения своей участи

• Реставрация реконструкции
  

  В закон может быть введен термин, меняющий его смысл

КОНФЛИКТ

• Угораздило гениев родиться в России
  Минобразование отказывается от будущей славы страны