Главная | Форум | Партнеры  |
|
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 3 (7763) 27 января - 2 февраля 2011г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
Курсив мойТИМУР КИБИРОВ: Люди истосковались по нормальностиПЕРСОНАБеседу вел Сергей ШАПОВАЛ
– Тимур, я вынужден начать с цитаты из нашей беседы трехлетней давности. На вопрос о прозаических опытах ты ответил: “Покойный Пригов очень мудро говорил: я хочу, чтобы в книге была новая идея прозы, автор должен предложить мне новый способ построения прозаического текста. Этот принцип я применяю к своим прозаическим попыткам”. Тебе удалось реализовать этот принцип в своем романе? – Мне кажется, да. Сразу оговорюсь: может быть, эта новая идея нова только для меня. Но я чрезвычайно доволен этой книгой, у меня получилось то, что я хотел сделать. Лучше я бы не смог. Я немного изменил своему обычному высокомерно-ленивому пренебрежению к критическим высказываниям по поводу моего творчества и следил за рецензиями на роман. Реакция оказалась скорее положительной, во всяком случае, со стороны тех людей, чье мнение мне интересно. Были и курьезы: критик Кирилл Анкудинов возмутился моим признанием в том, что я кастрировал кота, в свете этого печального факта он выразил сомнение в искренности моего христианского мировоззрения. Должен сказать, что я остаюсь при убеждении, что домашних котов, живущих в большом доме на восьмом этаже, надо кастрировать для их же спокойствия и счастья. – Ты пошел на довольно рискованный шаг, вплетя в ткань романа диалог автора с воображаемым читателем, в котором напрямую объяснил, зачем ты пишешь эту книгу. Если его изъять, вменяемому человеку понятно, зачем и о чем написан роман, но ты решил высказаться со всей определенностью. Почему? – Тут нормальное желание быть предельно ясным, я думаю, это одна из обязанностей литератора. Существуют настолько сложные художественные идеи, что о простом их выражении говорить не приходится. Пример – поздний Мандельштам. Я, как человек простодушный, столь сложных идей не созерцаю. Для меня важна внятность высказывания. Это первое. Второе: эта игра показалась мне забавной, хотя она нисколько не новая. Для меня важно было добиться мерцания, о котором часто говорил Пригов. С одной стороны, я стремлюсь, чтобы мои герои были живыми, а с другой – они вполне аллегоричны. С одной стороны, я пытаюсь убедить читателя, что все так и было, а с другой – разрушаю эту иллюзию, объясняя, что все это я придумал для того-то и того-то. Еще одна важная деталь. Мое простодушие, моя сентиментальность, мой пафос связаны не с тем, что я такой дикий осетин, который ничего не читал. Я знаю, что так поступать не положено, знаю, что мне на это скажут, но я считаю необходимым поступить именно так. Поэтому диалог с воображаемым читателем был для меня очень важен. Как ты, наверное, заметил, образ автора в нем не получился таким уж светлым, в итоге он оказывается довольно жалким и в конце концов начинает просто орать, что, к сожалению, при таких дискуссиях обычно и происходит. – По прочтении романа мне в голову пришла вот какая мысль: тех, кто способен его прочитать, не надо убеждать в том, что сострадание лучше жестокости, а с другой стороны, трудно себе представить молодого человека, для которого эта истина неочевидна, способного прочитать больше десяти страниц из твоей книги. – Мне моя дочка сказала, что многие ее приятели книгу прочитали и она им понравилась. То, что ты сказал, очень верно, но это относится к любой книге. Да и вообще к современному общению: никого ни в чем нельзя убедить. Я не смогу добиться взаимопонимания с коллегами, которые считают, что в настоящем романе обязательно должно быть написано про клитор или про его вырезание. Почему я с такой тупой настойчивостью проговариваю какие-то вещи, которые, как тебе кажется, очевидны? Многим достойным людям они неочевидны. Им эти истины известны, но со всех сторон от авторитетных людей – писателей, литературных и арт-критиков – доносятся противоположные мнения, появляются естественные сомнения. – Здесь возникает мерцающий эффект. Я убежден, что в жизни эти авторитетные люди руководствуются прописными истинами, но в литературе хотят борьбы с надоевшим гуманизмом. – О том, что гуманизм надоел, я слышу часто, но не могу понять, где в последние десятилетия он так уж насаждался. Текст должен быть сложно построенным, но понятным. Когда я читаю “Войну и мир”, я понимаю, с чем ко мне обращается автор. А когда я читаю многих современных авторов, я их не понимаю. Более того, у меня есть подозрение, что они и сами не понимают, чего хотят. Я отдаю себе отчет в том, что произносимое мной не является абсолютной истиной, многое зависит от контекста. В контексте современной культуры того, о чем я говорю, очень не хватает. Если бы вокруг торжествовали мещанская пристойность и сентиментальность, то мне не стоило бы горячиться. – Можно ли сказать так: ты бы хотел, чтобы наша проза совершила некий зигзаг и вышла к произведениям, пробуждающим “чувства добрые”? – Ну конечно же, нет! Я не претендую на новую идею прозы, у меня есть новая идея отдельной книжки. Если я продолжу писать прозу, это будет нечто совсем иное. У меня нет рецепта. В конкретном произведении я попытался соединить изощренность литературной формы, увлекательность литературной игры с ясностью смысла. Что может искусство, в частности литература? Формировать некое представление о мире и некую иерархию ценностей. Книги Толстого и Достоевского, на мой взгляд, способствовали совершенствованию мира и человека. Я твердо убежден, что литература на мир влияет. Понятно, что это влияние не прямолинейное, но оно есть. Когда я в запальчивости что-то говорю, может сложиться впечатление, что я жду книгу, в которой добро названо добром, а зло – злом, после чего все будет хорошо. Естественно, это не так. Но хорошая литература проясняет мозги, а плохая их затуманивает. – Получается, что формируются два литературных полюса, на одном из них — “чернуха”, на другом – “светлуха”. Каждый существует сам по себе, между ними не пробегает искры. Между ними возможно взаимодействие? – Оно возможно в сознании читателя, нигде больше они не встретятся. Мне хотелось показать, что “светлуха”, как ты ее назвал, может быть нескучной и увлекательной. К тому же в сегодняшних условиях это ново. Все уже привыкли, что в современном романе нам обязательно объявят: жизнь бессмысленна, трагедия беспросветна и т.д. Все это будет сказано таким языком, что ты обязательно ощутишь себя ребенком-недоумком – все настолько сложно. Моя книга направлена ровно против этого. Почему я в поэзии до тридцати лет занимался полной фигней? Потому что я был твердо убежден, что настоящая поэзия должна быть невероятно метафоричной, необыкновенно сложной и изощренной. Стыдно вспоминать, хотя я подозреваю, что многие мои тогдашние опыты некоторыми современными критиками были бы восприняты на ура. Мне тогда никто не объяснил, что простота – это не синоним примитивности, зачастую это антоним. В конце концов простота – это Пушкин. – Я как раз и говорю о недостатке артикулированности читательских предпочтений. Реакции критиков заведомо известны, тут сложилось несколько четко очерченных лагерей. Пелевина определили в “писатели номер один”, а почему его книги хороши, так и непонятно. Тебя поместили в клеточку архаической литературы. Структура вроде бы есть, а содержания нет. – К сожалению, это так. Сложилась модель культуры, в которой, как на хорошо налаженном производстве, создано четкое разделение труда. На мой взгляд, это чудовищно, потому что такая модель противоречит самой идее искусства. Настоящий художник в любом произведении предлагает нам универсальную модель мироздания. Когда писатель прочно осваивается в определенной нише, его произведения перестают быть литературой в полном смысле. Действительно, проще отвечать за свою нишу: я делаю тут одну гайку, зато посмотри – как! Так вытачиваются, к примеру, приключенческие романы. А у настоящего писателя обязательно должен быть замах на универсальность. – Как теперь будет складываться твоя литературная судьба? Тебе нужно искать переключатель для перехода из прозаического регистра в поэтический? – То, что я написал, по большому счету не является прозой. Книга построена по законам поэзии – это, скорее, поэма. Технологически она писалась, как пишутся стихи. Я мог писать даже на работе, когда выходил покурить, я работал с каждым абзацем – словечко к словечку. Не говоря уж о том, что в книге довольно много стихов. Теперь я мечтаю написать настоящую прозу – роман романов. Это будет история семьи. – Сейчас к таким историям обнаружился немалый интерес. – Да потому что люди истосковались по нормальности. Я предполагаю, что нам есть на что надеяться, что игра еще не закончена, что зло еще не победило. Огромное число наших современников убеждены в обратном. Это вопрос веры – ничего больше. Я не хуже других вижу разгул зла и склонен считать, что мы переживаем последние времена. Но дальше что? Дальше этому нужно противодействовать. Я не говорю о странностях и мерзостях нашей политической жизни, я говорю о жизни вообще и жизни не только российской. На мой взгляд, идут страшные процессы, предсказанные Иоанном Богословом. Происходит разгул безнравственности в буквальном смысле слова: мы можем фиксировать отсутствие нравственности, почти полное отсутствие различения добра и зла. В свое время я смотрел какой-то американский фильм, нудное действие которого разворачивалось в суде, в какой-то момент адвокат дал определение невменяемости: это неспособность отличать добро от зла и неспособность предугадывать последствия своих поступков. Меня это просто поразило! Это обо всех нас, обо всем мире! Этому нужно противодействовать, причем срочно, потому что дело зашло уже очень далеко. С этой убежденностью связана моя, может быть, избыточная горячность, желание все проговорить побыстрее, убедить: давайте браться за ум! – Но давай вернемся к поэзии. Как у тебя складываются отношения с ней сейчас? – К сожалению, уже довольно давно я ничего не пишу. Книга забрала у меня много энергии. Но и ввергла меня в состояние упоения. Такое состояние у меня вызывало писание стихов в молодости, не оставляло ощущение чуда, когда находил рифму, например, “народов – природа”. Теперь я его испытал, когда писал прозу. Стихи во мне не шевелятся уже почти год, надеюсь, это продлится недолго. Я созерцаю некоторые идеи, есть даже черновики, но результата пока нет. В судьбе современного писателя есть положительный момент: творчество денег не приносит, я зарабатываю другим и не чувствую себя обязанным писать по книжке в год, чтобы семья не голодала. Поэтому можно себя не насиловать. За этот год можно было написать книжку пристойных стихотворений, но это скучно. Нужна новая – хотя бы для меня – идея, тогда что-то получится. – К тому же в то время, когда у многих все уже заканчивается, у тебя началась, как сейчас принято говорить, новая карьера – карьера прозаика. – Я уже был уверен, что этого не произойдет. Как я тебе говорил, я мечтал об этом с юности, но ничего не получалось. А тут вдруг щелкнуло. Сам сюжет был придуман очень давно, отчасти с пьяным вызовом. Как-то был разговор о современной прозе, я стал говорить: надоело все, написать бы роман про какую-нибудь старушку с собачкой и т.д. Потом стал об этом думать, постепенно сюжет и сложился. Годы ушли на то, чтобы придумать, как его реализовать. Также в рубрике:
|
