Главная | Форум | Партнеры  |
|
АнтиКвар |
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МирВеры |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 25 (7785) 21 - 27 июля 2011г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
Первая полосаПодсекальников получил сатисфакциюна 65-м Авиньонском театральном фестивале Яна ЖИЛЯЕВА
Спектакль играют под открытом небом в 15 километрах от Авиньона, в заброшенном каменном карьере, поросшем по краям гигантскими средиземноморскими соснами. Рядом с импровизированным зрительным залом и сценой, устроенной прямо на земле, дежурят два пожарных наряда. Жара, сухость. Одного окурка достаточно, чтобы весь лес по краям карьера в секунду вспыхнул. Горячий прозрачный воздух, сумерки, накрывающие карьер ровно в 10 часов вечера, точно к моменту начала спектакля, словно по театральному звонку, косматые силуэты деревьев, вдруг смолкающие дневные цикады и выступающие на небе звезды, и актерские голоса, как слабое эхо, отражающееся от каменных стен. Кажется, что любое другое действие в этом пространстве излишне. Чтобы выдержать такую натуру, сценическое действие должно быть эпохальным или по крайней мере на эпохальное претендовать. Несколько лет назад в этом же карьере Анатолий Васильев показывал свою “Илиаду. Погребение Патрокла” – многочасовую театральную мистерию, где, помимо экспериментальной декламации, фирменной, васильевской, идущей вразрез с русскими театральными традициями, спектакль включал медитативные элементы и технику ушу. Время то останавливалось, то ускорялось, и артисты и зрители погружались в транс. В этот раз ставка была сделана на традиционную постановку. Патрик Пино, выбравший пьесу Эрдмана, оказался знатоком русской драматургии. Как выяснилось, его изначальной задачей было найти пьесу для актеров с полноценными характерами, с сюжетом, с конфликтом в меру вечным, в меру современным. Ну и конечно же, Пино, сильный актер, искал достойную себя роль. Выбирая сюжетную пьесу, что само по себе большая редкость и почти анахронизм в современном европейском театре, Пино решил серьезно изучить русскую драматургию. По его словам, смеяться в ситуации катастрофы и безусловной трагедии, при этом смеяться от души, над пустяками, способны только русские. Особенно Пино нравятся “Варвары” Горького, “Ревизор” Гоголя и “Три сестры” Чехова. До последнего момента режиссер и актер не знал, кого ему предпочесть – Гоголя или Эрдмана. Кажется, весы склонились на строну Эрдмана, когда Пино прочитал в архивах, что “Самоубийцу” мечтали поставить и Мейерхольд, и Станиславский. Основатель МХТ смеялся и плакал на читке “Самоубийцы”, непрестанно повторяя: “Гоголь, Гоголь!” А когда пьесу к постановке запретили – автор впал в немилость, потому что сочинил невинные стишки про Берию и кремлевскую власть, а актер Качалов имел глупость прочесть их в компании, к Берии близкой, – Станиславский лично писал Сталину в Кремль, пытаясь пробить постановку. Но до конца своей жизни Николай Эрдман (а умер он в 1970 году) “Самоубийцу” на сцене не увидел. Как же пьеса 1928 года, написанная не в лучшие времена в Москве, выглядит в 2011 году в Провансе? На сценической площадке полубомжовый интерьер. Два гигантских дощатых ящика неправильной формы со скошенными поверхностями – комнаты коммуналки, где разворачивается драма Подсекальникова. Крышка ящика распахивается и раздается крик: “Маща!” – это главный герой, Подсекальников, требует среди ночи внимания своей жены. Пино с пиететом относится к тексту “Самоубийцы”. Актеры с тщанием проговаривают каждую реплику, с прилежанием по слогам нараспев произносят заковыристые имена-отчества главных героев: “Семь-он Семь-о-новитш”, “Клио-пат-ра Мак-си-мов-на”. Получается многословное действие, где слова идут впереди, а актеры только и успевают носиться туда-сюда вокруг комнат-коробок и “догонять” каждую реплику лицом. Не обходится и без милых сердцу французских шуток. Когда на крик дочери прибегает мамаша, дочь, чтобы придать старушке шустрости, шлепает ее по попке. Мамаше поручено искать в каморке исчезнувшего мужа, и она зажигает на шее фонарь. Точнее, иконка, висящая у нее на шее, испускает длинный тонкий луч. Когда у Пино спросили, не водевиль ли он часом поставил, он настаивал на том, что все-таки “Самоубийца” – это фарс. Теща, напуганная тем, что того и гляди ее зять в туалете повесится, прежде чем бежать-спасать сломя голову, присаживается на скамеечку и произносит: “А ля гер, ком а ля гер!” Все эти милые антрепризные шалости, так же, как и стеб над православным священником – а то мы отца Федора у Ильфа и Петрова не видали, – вполне можно простить за снисхождение режиссера к самому Подсекальникову. Мерзавец-мещанин, изводящий жену, слабохарактерный интеллигент, идущий на поводу у своры эгоистичных провокаторов, для Пино, по сути своей, – маленький человек, оскорбленный и униженный выпавшими на его долю обстоятельствами, но человек, сильный прежде всего своей невинностью. Если у Эрдамана в пьесе в первых своих проявлениях Подсекальников безусловно ничтожен и жалок – и мазохистский эпизод с колбасой в ночи – самое яркое тому подтверждение, то Пино вовсе не намерен судить своего героя так строго. Да, растерян, да, обескуражен. Но тут колбаса скорее оправдывает героя. А чего еще ждать от мужчины в самом расцвете лет, если он не может позволить себе ночью съесть кусок ливерной колбасы?! Подсекальников Пино прекрасен своей беззащитностью и тогда, когда бьет посуду (последнее, что еще не успела продать на базаре жена), и когда сбегает из дома с куртуазного вида дамой, отвечая на ее вопрос: “Мсье Подсекальников, се ву?” – “Yes!” Дама эта, кстати, – обобщенный шаржированный портрет нашей соотечественницы, которых французы много лет подряд в большом количестве имеют удовольствие наблюдать и в Париже, и в Ницце. В даме этой не столько бунинский надлом, сколько нуворишеский гротеск наших времен. Пино благодарен Подсекальникову за то, что тот, в конце концов, позволил себе раздумать умирать. А свору провокаторов, которая уже придумала, как поживиться за счет его смерти, все-таки оставляет с носом. Здесь слышатся и яростное сопротивление бараньему инстинкту толпы от Камю, и жалость Гоголя к Акакию Акакиевичу, и прозрения Достоевского. Жалел ли так своего Подсекальникова Эрдман, неизвестно. Сегодняшние французы жалеют. Точно. Также в рубрике:
|
