Душа, прозревшая Россию

К 200-летию со дня рождения Федора Тютчева

Илья ФАЛИКОВ

Ф.Тютчев. Фотография Г.Деньера. 1864 г.

Он поэт весны и смерти. Они равновесны в его мире. Он обожал Юг, на Севере ему было неуютно, холодно и одиноко, но и Юг в конце концов обернулся подстреленной птицей - жизнью, которая подняться хочет и не может. Это была длинная жизнь, начатая в блеске триумфа Александра I и завершенная под близкий фейерверк бомбы, уничтожившей Александра II. Это Тютчев, а не Пушкин - словно бы вместо него - сопроводил в гроб Николая I эпиграмматической эпитафией: "Ты был не царь, а лицедей". Это - Тютчев, убежденный монархист. Нет, он не трепетал перед лицом смерти.

* * *

В стихах он начал с Радости, найдя ее в немецком первоисточнике, у Шиллера, что само по себе стало предощущением предстоящей судьбы - жены его были немками. Он жаловался в письме к родителям, что по существу не жил среди русских, ему тогда уже шло за сорок, и тем круче был его разворот к славянству, к русскому Востоку, к противостоянию с Западом и мусульманским Востоком.

Его политических стихов по инерции не ценят, но ведь главное в том же "Море и утесе" не пресловутая реакционность, но понимание Революции как стихии, то есть ее трагической естественности (он ценил это слово - естество) и органической неизбежности в масштабе мироздания. Именно Наполеон, сын Революции, носивший ее в самом себе, помянут Тютчевым как пророк революционной Европы. Тютчев в стихах писал слово Революция с большой буквы, и это перешло к Блоку ("Но помни Тютчева заветы...") точно так же, как некоторые его строчки в прямых цитатах. Блок выделил курсивом, например, В те баснословные года ("Прошли года, но ты - все та же...", 1906), но, написав - без курсива - Неизвестность, гибель впереди! ("Май жестокий с белыми ночами...", 1908), вряд ли осознал, что перефразировал Тютчева: Туман, безвестность впереди! ("Из края в край, из града в град...", вариация на тему из Гейне). Впрочем, как знать.

Немудрено, что Тютчева, насквозь онтологического, подняли на щит символисты. Но именно его же, парадоксально совмещавшего в себе любовь к безудержному вольнодумцу Гейне и твердокаменную (утес) идею всеславянского самодержавия (но не самовластья), включили в свой мир русские поэты совсем другого толка. Ранний Маяковский, которому надоели Анненский, Тютчев, Фет ("Надоело", 1916), тем не менее в поэме "Про это" (1923) вслед за Тютчевым показывает себя стоящим над Невой (первоначально - в поэме "Человек", 1916 - 1917). Точно так же в подкорке Багрицкого, писавшего о своем поколении как о ржавых листьях на ржавых дубах ("От черного хлеба и верной жены...", 1926), звучали тютчевские "Листья", столь редкий у Тютчева амфибрахий. Здесь явно не только сугубо стиховая связь. Это все та же онтология, все то же ощущение социального катаклизма как мировой судьбы, ее неотвратимости. По метафизической орбите неслась русская мысль пред- и послереволюционной эпохи практически всех поэтических направлений - от футуристов до космистов. Осознанно - или стихийно, наследственно - или от противного. Богоборчество, как известно, - акт религиозный. Предымажинистское "Господи, отелись!" (Есенин, "Преображение", 1917) равнозначно тютчевскому "Приди на помощь моему неверью!.."

О Мандельштаме говорить не приходится: "Камень", его первая книга, и есть камень - тот, тютчевский. При этом - забавное совпадение: оба они временно побывали в лютеранах. Тютчев венчался в кирхе с первой женой по лютеранскому обряду, Мандельштам принял протестантство с тем, чтобы поступить в императорский университет. Следуя за учителем, Мандельштам называет стихи по-тютчевски на латыни: "Silentium", "Encyclica" - и, как положено ученику, полемизирует с образцами. Не исключено, что манера поэтов Серебряного века прибегать в заголовках стихотворений и целых книг к латыни идет от Тютчева.

Дело не в частностях, не в узколексическом зеркале, не в ритмико-метрической волне etc. Более того: не в тютчевской линии как таковой. Отнюдь не наследник Тютчева - такой, скажем, поэт, как Владимир Соколов. Но вот его строки: "И тучи на нас, как руины / Воздушного замка, летят" ("Нет сил никаких улыбаться...", 1967). Что вспоминается? Тютчев: "Лишь высших гор до половины / Туманы покрывают скат, / Как бы воздушные руины / Волшебством созданных палат" ("Утро в горах").

Тем не менее тютчевская линия, безусловно, существует. Она беспрерывна. Им жила эмиграция, он оставался здесь. Напоминать ли о Заболоцком? Общие места нам не нужны. Общеизвестно и стихотворение Рубцова о Тютчеве, очень наивное. Но у того же Заболоцкого Тютчев - не один-единственный предтеча, что тоже хорошо известно. Посложнее будет, например, с Бродским. Есть сведения, что он был безразличен к Тютчеву настолько же, насколько ценил Вяземского. Интересная коллизия, если учитывать взаимоотношения - человеческие и поэтические - Тютчева и Вяземского. Уместно добавить, что и к Жуковскому Бродский был равнодушен. Тютчев же любил и того и другого, был кровно родствен им обоим, соединял в себе и мусикийский лад Жуковского, и пафосную логику Вяземского. О вкусах не спорят, но дело не в этом. Видимо, дело и не в том, что Бродскому был чужд тютчевский панславизм, как и его же пантеизм. Ведь принимал же он коммуниста Слуцкого. Следовательно, здесь другая проблема. Которая станет яснее, если добавить, что и Блока Бродский, по существу, не любил. В его мир не вошла вот эта вся линия - от Жуковского, через Тютчева, Полонского, Аполлона Григорьева, Аполлона Майкова, Фета - до Блока. Конечно, речь о музыке. Об этой музыке. Небеспочвенно отрицая расхожий мелодизм, он оставлял вне своего поля огромный пласт отечественной поэзии. Тот пласт, в котором звучит высочайшей нотой: "Ангел мой, ты видишь ли меня?" Но кабы не было этой ноты, не возникло бы такой вещи Бродского, как "Памяти Т. Б.", да и многого другого. То есть так или иначе - через не хочу, может статься, - тютчевский опыт усвоен, принят, переварен.

* * *

Два слова о его "Безумии". Стихотворение это - и впрямь загадка. Существует гипотеза о том, что оно - о неких рудознатцах. О тех, кто, так сказать, нюхом чуют богатства недр. Вряд ли. Слишком элементарно, если не чересчур материалистично. Есть и предположение, что Тютчев занимается привычным для него самоумалением. По-моему, исследователями упускается из виду самое простейшее. Стихотворение написано в 1830 году. По последним изысканиям - в 1829, но это не столь важно, ибо стиховая хронология Тютчева плывет, и сдвиг на год не имеет значения в данном случае. Тютчев в этом - 1929? 1930? - году много пишет своего и много переводит, в том числе Гете, "Западо-Восточный диван". Гафиз (по-немецки Гафиц) - в центре этого перевода. Но кто стоит в центре средневековой персидской поэзии? Дервиш, конечно. Это совершенно точно почуял Хлебников в своей интерпретации Тютчева: "Ночь полнится, как Тютчев, / Безмерное замирным полня" < 1908 - 1909 >, ибо сам был из породы дервишей. Именно эта фигура мгновенно узнается, если внимательно вчитаться в тютчевские стихи: "Там, где с землею обгорелой / Слился, как дым, небесный свод, - / Там в беззаботности веселой / Безумье жалкое живет". В некотором смысле это ответ Тютчева на пушкинского "Пророка", что подтверждается рифменными и смысловыми отзвуками. У Пушкина - "И гад морских подводный ход", у Тютчева - "И шумный из земли исход!". Таким образом, речь о пророке - в его суфийском варианте. Любопытно, что Иван Коневской, в 1900 году размышляя о Тютчеве, обронил поразительные слова: "... в нем (в пушкинском пророке. - И. Ф.) есть сухой семитический жар провозвестников Корана...". Сказав так, он ошибся, ибо Пушкин в "Пророке" - довольно, впрочем, произвольно - опирался на Библию, а не на Коран. Но какова интуиция!..

В том же 1829-м Пушкин пишет "Из Гафиза", и оба они - и Пушкин, и Тютчев - по своему "Олегову щиту". Россия решала восточный вопрос. Трудно и бесконечно долго. В этой работе участвовала русская поэзия - она, собственно, и началась с этого вопроса: ломоносовская ода "На взятие Хотина". У Пушкина нет прямых высказываний о Тютчеве, и у нас нет оснований его журнально-редакторские интересы - публикацию тютчевских стихов, присланных из Германии, - смешивать с особо высокой их оценкой или, тем более, чувством кровного родства. Все сведения на сей счет мифотворны. С одной стороны, Тютчев исходил из той поэтики, от которой Пушкин давным-давно ушел (условно говоря, Державин). С другой стороны, Тютчев захватывал те стиховые сферы, до которых Пушкин не дошел (условно - Гейне). Пожалуй, напрямую их роднил только Гораций. Впрочем, Пушкина с Тютчевым роднил и сам Пушкин, но Пушкин об этом не знал. До подлинной обратной связи дело не дошло. О ней можно лишь гадать. Нередко то, что Пушкин отмечал, он творчески всасывал, выдавая свой продукт. Метод, близкий тютчевскому. Может быть, в этом свете стоит посмотреть на пушкинские стихи 36-го года, их было немного, и это по преимуществу медитативная лирика, либо основанная на иноязычных источниках, либо выдаваемая за перевод. Отсвет нового знакомства - нет ли его там? Дело за текстологами.

* * *

Тютчев пристально всматривался в исламский Восток. Его общие философско-политические прогнозы оказались неточны, если не провальны, но сама пристальность его взгляда на магометанский мир с лихвой оправдывается ныне.

Что же с Европой? Нелепо говорить о нелюбви к ней в контексте тютчевского творчества. Что, собственно, держало Федора Ивановича Тютчева в Мюнхене, если учитывать, что шесть лет он был в дипломатической миссии сверх штата, а потом - девять лет на должности младшего секретаря? Действительно - что? Ведь более всего он любил, по его словам, отечество и поэзию. Не будем упрощать: европейский комфорт не чета отечественному. Однако существенны и другие вещи. Обожание Германии. Обожание Италии, Средиземноморья вообще - французской Ниццы в частности. Обожание всеевропейской поэзии, смолоду переводимой. По семейному преданию, род Тютчевых в седые времена заложил фрязь Дуджи.

Тютчев - поэт русский. Вся его проблематика - русская, слово его - русское, хотя он и сбивался порой в ударениях, поправляемый Тургеневым (или Н. Сушковым). Но общеевропейский субстрат его поэзии - тоже факт, и факт неопровержимый. Однако это - краеугольный камень для всей отечественной поэзии.

В его трагизме можно усмотреть перманентную ипохондрию, в страхе литературной публичности - излом, выверт, предмет психиатрии. Найдутся причины и для других диагнозов. По-видимому, преждевременно - для двадцати пяти лет - им сказано: "И новое, младое племя / Меж тем на солнце расцвело, / А нас, друзья, и наше время / Давно забвеньем занесло!" Инерционный рудимент романтизма, трафарет ранней старости в прежнем стихотворстве? Блок прав, сказав о Тютчеве: "неисправимый романтик"? Может быть, отчасти и так, но справедливей различить тут острую констатацию смены эпох, слома времен. Между прочим, это сказано в "Бессоннице" - стихотворении, напрямую отсылающем к Державину, отнюдь не романтику, с его "глаголом времен". Писано в 29-м году, в процессе - или накануне - большого взлета этого года, ознаменованного массой шедевров ("Цицерон", "Silentium!" etc).

Повторный взлет - в 35-м. Очень может быть, что этот прорыв был связан с подготовкой к публикации у Пушкина в "Современнике". Возможно, Тютчев сознательно стремился именно к этой публикации, к обретению себя в глазах Пушкина. В том году ему было тридцать два, но он сказал, как бы повторяясь: "Как грустно полусонной тенью, / С изнеможением в кости, / Навстречу солнцу и движенью / За новым племенем брести!.." Но лишь достигнув на самом деле зрелых лет, он призвал сверстников (в лице Вяземского): "И мы должны, как старожилы, / Пришельцам новым место дать..." О Музе Вяземского он великолепно сказал: "Она в душе вас крепко полюбила / И долго всматривалась в вас". Тютчева и самого отличало вот это долгое всматривание. Взаимное всматривание.

* * *

Возникает навязчивый вопрос о тютчевском дилетантстве. Но есть ли он в природе? Он упраздняется при первом же взгляде на стихи нашего поэта. Смешновато говорить о дилетантстве применительно к человеку, в четырнадцать лет ставшему сотрудником Общества любителей российской словесности, получившему университетское филологическое образование, действительному члену упомянутого Общества, члену-корреспонденту Академии наук по Отделению русского языка и словесности, да и в некоторой мере самое цензорство, весьма многолетнее, - хотите не хотите - определяется профессиональной принадлежностью лица к литературе, пусть и специальной. Здесь другая вещь. Я бы назвал ее выключенностью из литературного процесса. Полное неучастие в оном. Оно предопределилось житейскими обстоятельствами, существованием в отрыве от России. (Заметим в скобках: нетрудно быть выключенным - и живя в стране.) Действительно, это странно: восхищаться сочинениями прозаика Павлова и поэта Бенедиктова, ни разу - даже вскользь - не упомянув Боратынского и Лермонтова! Но ведь и о нем тогдашняя литобщественность дружно и глухо молчала. Резонно предположить: публикацию у Пушкина заглушила пушкинская гибель. В грохоте этого обвала тютчевская арфа и не могла быть услышана. Читатель стихов в ту пору и вообще подремывал. Поэт имел причину спросить себя по-теперешнему: кому я нужен?

Но за всем этим кроется нечто более глубинное, нежели, допустим, пренебрежение собственным творчеством. Кажется, тут можно обнаружить боязнь миссии, ибо миссия поэта - пророческая, связанная с небесами. Вот на что не решался посягнуть Тютчев. Однако: "Нет дня, чтобы душа не ныла, / Не изнывала б о былом, / Искала слов, не находила, / И сохла, сохла с каждым днем..."

Дилетанты не ищут слов ежедневно.

* * *

Можно несерьезно допустить, что именно с Тютчева пошло это саркастическое литературное титло - "непризнанный гений". В случае Тютчева нет никакого сарказма, одна горечь. Не стоит перечислять имена его литературных коллег, равных ему по росту, - тех, кто его заметил, понял, признал, восхитился. Но надо назвать имя Валериана Майкова, поэта и критика, очень недолго жившего на свете (1823 - 1847), но сумевшего первым - еще до Некрасова - разглядеть в тумане забвения тютчевскую звезду и сделать это прилюдно, в печати. Предощущал ли он собственное посмертное литнебытие, весьма и весьма долгое? Однако не так давно он и сам был извлечен из вязкого тумана Максимом Амелиным, адресовавшим ему достойные стихи. Русская Муза ходит по кругу, заглядывая в свою бездонную сокровищницу.

Так был ли у Тютчева современный ему читатель? Был. Хотя бы один. Император Николай Павлович. Этому ценителю поэзии сильно не понравилось тютчевское "Пророчество": "И своды древние Софии, / В возобновленной Византии, / Вновь осенит Христов алтарь... / Пади пред ним, о царь России, - / И встань как всеславянский царь!" Трудно сказать, чем поэт не угодил царю. Или падать царю не подобает даже пред алтарем? Или нельзя обнародовать то, что у царя на уме, а у поэта на языке? У Тютчева в соотношении политических и поэтических амбиций первые начисто вытеснили последние. Он хотел решать мировые судьбы. Это вело к возникновению стихов, посвященных высоким сановникам (князь А.М.Горчаков, князь А.А.Суворов), лицам из августейшей фамилии (императрица Мария Александровна, великая княгиня Мария Николаевна) и проч. Последнее, завещательное стихотворение Тютчева адресовано императору Александру Николаевичу по поводу посещения - несостоявшегося, увы, - государем умирающего поэта. Значит, этот визит Тютчев мыслил как встречу поэта и царя. Это и есть подлинная тютчевская самоидентификация. Хотя не стоит забывать, что в предсмертном обращении к царю могла лежать и болезненная забота о дочери, мучающейся при дворе в качестве фрейлины императрицы. Рок Тютчева - все его женщины мучались.

Вот парадокс. Чураясь литераторства, в сношениях с троном он был литератором. Светский лев, важный чиновник и политический вития, в ударе он заговаривал в рифму. Это было его последним шансом на предмет услышанности.

* * *

Его самоаттестация - жалкий чародей - ушла недалеко от безумья жалкого, это одно и то же, тем более что самое характеристическое свойство этого персонажа - невероятный, жадный слух. "Мотылька полет незримый / Слышен в воздухе ночном..." Безумное чародейство. Все-таки - чародейство. У него и Зима - чародейка. Услышав голос жаворонка ненастным вечером, что испытывает поэт? Радость? Как бы не так. "Гибкий, резвый, звучно-ясный, / В этот мертвый, поздний час, / Как безумья смех ужасный, / Он всю душу мне потряс!.."

Вот Фет, все знают: "Но муза, правду соблюдая, / Глядит - а на весах у ней / Вот эта книжка небольшая / Томов премногих тяжелей", - а что это за муза такая - с весами? Неужто Немезида? Или Фемида? При чем тут месть или правосудие? У сугубо поэтических муз - Евтерпы, Эрато и прочих - весов нет. В атрибутике ли дело? Произвол поэта. Как сказано, лирическая дерзость. Применительно к Тютчеву Фет высказался грандиозно: "Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с неколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик".

Тютчев постоянно совершал полеты подобного рода. Во сне и наяву. Жизнь его сердца - древний хаос, в котором обожаемые женщины сливались воедино, одновременно удостаиваясь самых пламенных стихов, и после оплаканной последней любви старый поэт припадал к новым юным стопам. Только поэт мог, бросив все, позабыв о дипломатии, о долге, о службе, сорваться с места, уехать из одной страны в другую, поскольку ему срочно понадобилось жениться, - это кончилось увольнением с работы и лишением камергерства. То и другое ему было возвращено через годы, но испытания продолжались. Он терял детей, родителей, брата, старел, ветшал, целыми днями с развевающимися седыми власами - мал, худ, невзрачен-прозрачен, плохо одет - метался по городу, дома ему не сиделось, покоя не было и не предвиделось. С седьмого этажа. Вниз головой. Лирик Тютчев.

* * *

Он видел русскую географию от Нила до Ганга, утверждал целость и покой России, слияние славянских народов под ее скипетром в Царьграде - и отвергал "вавилонский столп немецкого единства". Он обличал "ватиканского далай-ламу", непогрешимость коего ему глубоко претила, как и папский запрет на свободу совести, - и не признавал этой свободы в выборе иных конфессий, иных мироощущений, иного мироустройства. Во всем этом, разумеется, была своя логика. Она отдавала раскольнической яростью, когда не лирикой.

Мысль его металась. Характерно, что у строки "Жизнь, как подстреленная птица" был именно этот вариант: "Мысль, как подстреленная птица". Его называли поэтом мысли. Метафору "река забвения" он преобразовал в "руку забвения" ("Михаилу Петровичу Погодину"): "В наш век стихи живут два-три мгновенья, / Родились утром, к вечеру умрут... / О чем же хлопотать? Рука забвенья / Как раз свершит свой корректурный труд". Сам он корректур не держал, или почти не держал, время от времени рассерженно переиначивая строки прежних стихов. Нет, он не был лишен веселости в подходе к стихописанию, не избегал пародической игры (его "Современное" - конечно же, перифраз пушкинского "Пира Петра Первого"), а басня о британском леопарде и русском медведе - привет Ивану Крылову или Ивану Дмитриеву. К слову, леопард и лев у Тютчева - один зверь, подобно тому как крыловская стрекоза - самый натуральный кузнечик. Язык русский тогда еще не устоялся, или поэты плохо разбираются в фауне.

* * *

Тютчев оставил немало уроков. Но, может быть, самое ценное, что мы обрели в Тютчеве, - это по тайной сути самоотверженное понимание меры вещей: "Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые". Надо бы не забывать эти слова и сегодня.

ПРОРОКИ В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ

• Душа, прозревшая Россию
  К 200-летию со дня рождения Федора Тютчева
• Архипелаг жизни
  Александру Солженицыну - 85
• Расшифруйте черновики
  "Тарусские страницы": второй выпуск
• Их объединила мастерская
  Леонид Лернер о классиках и современниках