Главная | Форум | Партнеры  |
|
КиноКартина |
ГазетаКультура |
МелоМания |
МизанСцена |
СуперОбложка |
Акции |
АртеФакт |
Газета "Культура" |
|
№ 12 (7420) 25 - 31 марта 2004г. |
Рубрики разделаАрхивСчётчики 
|
|
ТеатрКрышка над головой"Скрипка Ротшильда". МТЮЗ Наталия КАМИНСКАЯ
Кама Гинкас завершил собственную театральную трилогию, составленную из рассказов Чехова и объединенную для режиссера общим девизом "Жизнь прекрасна". Зная жесткого, колючего, неромантичного и провокационного Гинкаса, нетрудно себе представить, сколько иронии и желчи кроется за этим девизом. Но одно дело - представлять, другое - видеть и слышать. Чехов тоже в этом смысле - тот еще оптимист. Но все же... впрочем... однако... Ничего более пошлого, чем ярлык, человечество по отношению к художнику не изобрело. Ну и к черту ярлыки! Дважды смахнув на "Скрипке Ротшильда" предательскую слезу, автор этих строк посылает к черту все умные "представления" и "концепции". Хотя разбор полетов выстраивается легко. Сначала был "Черный монах", он игрался на зрительском балконе над черной бездной зрительного зала. Потом - "Дама с собачкой", тоже на балконе и тоже над бездной, но не черной - вдалеке, на заднике пустой сцены плыла утлая лодочка счастья. И, наконец, "Скрипка Ротшильда", которая вернулась в академическое театральное пространство: актеры - на сцене, зрители - в зале.
Коврину являлся из инфернальной бездны черный монах. У Гурова и дамы с собачкой курортный роман обнаруживал некурортные масштабы чувства, которые предстояло переживать в бесконечности иных - реальных - пространстве и времени. Но гробовщик Яков Бронза из "Скрипки Ротшильда" уже имеет к бездне самое прямое, вполне практическое отношение. В смерти для него загадки нет. Гробы, готовые и полуфабрикаты, помещаются в единственной жилой комнате вместе с верстаком, женой Марфой, печкой и супружеской постелью. Бронза давно уже имеет не крышу, а крышку над головой. Таков ли его характер, или это связано с родом деятельности, или с общей нескладностью русской жизни? Поди, разбери. Но бездны уже нет - ни пугающей, ни волнующей, никакой. Все - тут, все, как говорится, с собой - и свинцовая проза жизни, и притча о начале и конце человека. Вышел из купели, вошел в гроб. Эти домовины дразнят на сцене не столько своим количеством, сколько неожиданной, первозданной свежестью древесного материала. И еще в гораздо большей степени - различием форм. Ладно, когда они шестиугольные в сечении. А вот этот - что такое? Островерхий, как готическое сооружение, не домовина - домик человеческий. А эти длинные бруски, составленные в углу заготовки? - похоже на орган в соборе. Вот еще экземпляр - грубо выдолбленная половинка ствола, ну, точно, купель или ясли для библейского хлева. Или ладья Харона? Вот и лодка в углу - самая настоящая, из "Дамы с собачкой", где она тоже стояла в углу, напоминая о простых курортных радостях, о нехитром рыбацком промысле. А по просцениуму проплыла вначале маленькая лодочка, уместившая в себе "макет" декорации. Поплыл макет жизни, где самый высокий, как и на сцене, элемент - то, что осталось от вербы, дерева, под которым молодой Яков Бронза 50 лет назад пел со своей молодой женой Марфой беспечные песни. А остался от вербы мертвый ствол с большим дуплом изогнутой формы. Нет, это не гроб - это иссохшая утроба для взрослого человеческого зародыша. Душа Бронзы так и не оформилась за всю жизнь дальше эмбриона. Там, в дупле, и упокоилась, благо тело как раз уложилось в размер. Натурально, притча. Грандиозная и одновременно простая. Гениальная сценографическая притча Сергея Бархина, сочинявшего вместе с Камой Гинкасом свою чеховскую трилогию: с бесстыдно яркими павлиньими перьями "Черного монаха", с лодкой и сыпучим песком "Дамы с собачкой" и, наконец, с древесным мирозданием "Скрипки Ротшильда". А жизнь-то, черт возьми, прекрасна! Эту бархинскую древесину надо бы не на гробы - на дома, на лодки. И рыбу ловить, и плавать по реке, и строить над головой крышу, а не крышку. Яков Бронза, схоронив жену и стоя сам одной ногой в могиле, приходит-таки к этому выводу. Всю жизнь считал убытки от расходов на жизнь, скаредничал, тиранил и унижал жену, издевался над несчастным евреем Ротшильдом. А на пороге смерти прозрел: убыток-то не от жизни, а от жизни, бездарно прожитой. В самом чеховском рассказе сокрыт некий сокрушительный подвох. Откуда в хаме-гробовщике талант к игре на скрипке? Каким образом убогая мысль об убытках взмывает однажды до высот философского афоризма? Кама Гинкас в третий раз безжалостно расправляется с чеховским текстом. Имея дело с лоскутом рассказа, он тянет ткань до размеров двухчасового спектакля и не боится, что ткань, в конце концов, расползется и появятся дыры. Авторское "...ее лицо было розовым от жара...", "...Яков записал в тетрадь: "Марфе Ивановой гроб - 2 р. 40 к." - превращаются в реплики. Возникает "недодиалог" - то ли от автора, то ли от персонажей. Интонационно актеры как бы и не общаются, а общение идет на уровне глаз, пластики, мизансцен. Возникает парадоксальный эффект: знаменитого чеховского одиночества, знаменитых "параллельных" диалогов, которые Гинкас намеренно извлекает не из пьес, где они заведомо прописаны, а из прозы. Лоскут рассказа расползается, а в образовавшихся дырах зияет... небо. Ротшильд - Игорь Ясулович носатой птицей сидит на крыше, что тот, всем известный скрипач. На земле он смешон, жалок и вечно бит, а там, наверху - принадлежит музыке и небесам, и ясно, почему Бронза завещает ему свою скрипку. Крышка над головой - это ведь и неизбывная привычка вымещать на других свою досаду на нескладную жизнь. С Ротшильдом, которого Игорь Ясулович играет с какой-то щемящей беспощадностью, в спектакль входит мощный, хотя, кажется, и непрошеный сантимент. Валерий Баринов, один из самых сильных сегодня театральных артистов, делает своего гробовщика не столько грубым и сумрачным, сколько вечно удивленным перед скверной мироустройства. И в самом деле, отчего этот крупный дядя всю жизнь строгает гробовые доски, а не, скажем, мачты или, на худой конец, мебель? Сквозь "дыры" в расползшейся ткани маленького рассказа проступают самые неожиданные нюансы. Перед наглым, жующим сочный огурец фельдшером - Алексеем Дубровским - Яков Бронза внезапно преображается в упрямого правдоискателя. Фельдшер - свинья, Марфу лечить и не думает, а Бронза вдруг всем своим существом благородно восстает против свинства. В предсмертном сне является ему Марфа - Арина Нестерова, не сухонькая и отрешенная, как раньше, а юная, нежная, и сам Бронза, будто удивившись, молодеет, тает, отпускает вечно собранные в нудной работе мускулы. И напрасное "жизнь прекрасна" слышится на миг не таким уж напрасным утверждением. И крышка над головой на секунду раздвигается до размеров небосвода. И пила, которая в спектакле заменяет скрипку, оказывается способной издать романтический звук. Также в рубрике:
|